На столе зазвонил телефон. Звонок прозвучал как резкий вой кареты «Скорой помощи».

Песочников губами оформил ругательство и схватил трубку.

– Слушаю! Понял… Уберите к чёрту милиционера из кадра. Отрежьте! Вы можете что-нибудь сами сделать? Или без меня трусите? Сейчас не могу, занят… Перезвоню тебе вечером… Отбой!

Он буквально обрушил трубку на аппарат. Задумался и вдруг выдал:

– Ссыкуны! Пьяный мильтон в кадре. Первый раз, что ли? Похлеще бывало. Генсек с трибуны падал, референты под руки держали. Обосрались из-за какого-то сержанта! Что делать? Караул, Михал Михалыч! Материал горит!.. Перемонтировать его к чертям собачьим. Две минуты работы. Как дети, ей-богу!

Я кивнул и опять ждал. Этот нелепый звонок меня подбодрил.

Мастер вернулся к моему сценарию. Он пролистнул пять страниц, пробежал несколько строк, как бы вспоминая наш разговор, и шелестнул бумажными страницами в обратную сторону.

– Так. «Ожог». Допустим. Слишком жёстко, но – допустим. Только, Павел…

Сейчас будет главное, понял я.

– Завкафедрой драматургии это не понравилось. Он встал на дыбы. Чуть не выбросил твой «Триптих» в открытое окно.

– Ого!

– Да. И предложил немедленно отчислить тебя с курса. То есть гнать Павла Калужина, нашего лучшего ученика, в шею.

Мне долго соображать не пришлось. Завкафедрой, семидесятилетний Никита Леонардович Ожогов, лиса, интриган и сволочь, увешанная липовыми титулами и игрушечными орденскими планками, психанул. Обитатели подоконников на Вильгельма Пика знали этого льстивого и коварного монстра. Кафедру он получил не как создатель шедевров для кино, а как очередную орденскую планку. Он умел выступать на собраниях, прославлять придурков и гробить неугодных власти гениев. Студенты звали его «Леопардычем», «Лимонадычем» или просто НЛО.

Он был тупицей, и над ним посмеивались даже мастера с других кафедр. Но остерегались конфликтовать в открытую. «Дурит старикан, и ладно. Перемонтируем!»

Я поёрзал на стуле и негромко сказал:

– Его самого давно пора гнать в шею. Вам не кажется?

– Он решил, что новелла «Ожог» про психов – намёк на него. На его фамилию.

– Много чести.

Я чувствовал, что угадал. Песочников тоже страдал от НЛО, но терпел. Великолепный институт кино давал ему возможность войти в будущее. ЦСДФ такой власти над временем не имел. Мало того, сам пожирал своих детей наподобие Сатурна.

Но об этом я расскажу позже.

– Знаешь что, Павел? – Михал Михалыч подался в мою сторону и миролюбиво посоветовал: – Не нарывайся. В этот раз мы с Алиной Игоревной тебя отстояли, но Никита Леонардович твою фамилию запомнил. Такие… холуи в медалях своих врагов не прощают. По себе знаю. Сожрут, не поперхнувшись. Так что уймись с антитезами. Давай синтез. Хотя бы до диплома.

– Понятно. Может быть, продолжим разбор? Там у меня ещё третья новелла, «Откровение». По-моему, точная и вполне уместная. Как вы думаете?

– Думаю, что ты ошибаешься.

– В чём?

Вдруг Песочников крикнул:

– Алина!

Жена вошла через секунду, словно караулила под дверью, хотя запах готового мяса тёк из кухни всё отчетливее и стук посуды нарастал.

– Мне нужна твоя помощь, – Песочников встал и маятником несколько раз пересёк комнату. – Павел упрямится. Или делает вид, что упрямится. Мы подошли к третьей новелле его сценария. Давай растолкуем Калужину, где он ошибся и чего делать в документальном кино вообще нельзя.

Моя третья новелла называлась «Откровение». Я предложил внимательно, почти с научной въедливостью снять рублёвские иконы Спаса, Владимирской божьей матери, апостола Павла и Троицы, разместив за изображением звуковую дорожку декламации пушкинского стихотворения «Не дай мне бог сойти с ума…». Мне казалось, что свет иконописи и насыщенный туман поэзии соединятся в странную, загадочную материю. Она тряхнёт электрическим разрядом зрителя, освежит ему мозги и поведёт за собой в мир, где нет ложного школьного оптимизма, клинической тупости жалких идиотов и – главное – духовной пустоты.