– Я выбрал моделью вас, – сказал господин Эверетт. – Конечно, мне бы хотелось видеть на вашем лице радость, но если вы выберете печаль, я не посмею вас упрекнуть. И напишу на полотне то, что вижу.

– Никто не говорит о печали, – заверила я его. – Простите, я не к месту решила пофилософствовать.

– Всё, что вы говорите и делаете – к месту, – произнёс он и снова углубился в работу.

– Ещё раз благодарю, – тихо сказала я, но он, кажется, не услышал.

Окна мастерской господина Эверетта выходили на улицу, и я прекрасно видела, как по ту сторону собираются в группки молодые люди – щеголевато одетые, модно причёсанные и с «аристократической бледностью на лице». Те самые богатые бездельники, которые приезжают в наш город сопровождать матерей, отцов, ворчливых старых тётушек или таких же ворчливых и не менее старых бабушек. Стояли там и другие – одетые попроще и загорелые, как пастухи. Эти были из местных. Со многими я была знакома, а некоторых помнила подростками в коротких штанишках.

Все они изображали, что наслаждаются солнцем и беседой, но я знала истинную причину. Конечно же, они пришли сюда не для того, чтобы полюбоваться на спину господина Эверетта.

– Можете отдохнуть пять минут, – разрешил художник и подошёл к окну, где стояла тарелка с крохотными бутербродами с ветчиной и сардинами. – А, ваша свита уже на месте, – заметил он, отправляя в рот сразу два бутерброда и запивая их остывшим кофе из большой фарфоровой кружки. – Вы популярнее Медовой Мэри. За ней тоже толпами ходили в своё время.

Моя мамочка пришла бы в очередное состояние потрясения и шока, если бы услышала, что её дочку сравнивают с актрисой сомнительной репутации.

– Наверное, она радовалась этому больше, чем я, – сказала я, поднимаясь из кресла, в котором позировала, и прохаживаясь по мастерской, чтобы размяться.

– Простите, если мои слова показались вам обидными, – сказал господин Эверетт. – Но красота привлекает людей в любом обличии. В этом нет ничего постыдного. Красота – это особая любовь небес. Мы всегда тянемся к тем, кто обласкан небесами. Чтобы хоть немного погреться в их свете. А уж кого небеса одарят божественной красотой – деву благородных кровей или простолюдинку – об этом известно только Творцу.

– Вы художник, а говорите как поэт, – пошутила я, рассматривая холсты на подрамниках, которые стояли вдоль стен.

Картины были незакончены, но везде – даже в собрании Олимпийских богов – на заднем плане угадывались холмы и далёкие горы Солимара.

– Не хотите посмотреть на свой портрет? – спросил господин Эверетт.

– Он ведь ещё не готов, – ответила я.

Художник хмыкнул:

– Вы – первая натурщица, которая не суётся мне под руку каждые пять минут, чтобы посмотреть похоже ли получается.

– Позвольте высказать догадку, что под словом «похоже» ваши натурщицы подразумевали прямой нос, огромные глаза и маленький пунцовый ротик, – не удержалась я от шутки.

– Именно так, – кивнул он. – Вы самая приятная модель в моей жизни, Роксана. Терпеливы, молчаливы, пластичны…

– Пластична? – удивилась я. – Разве чтобы сидеть в кресле неподвижно, нужна пластичность? Вы что-то путаете.

– Не путаю, – он задумчиво посмотрел в окно. – Даже для того, чтобы сидеть неподвижно, нужна особая гармоничная гибкость суставов и мышц. У вас всё это есть. Жаль, что я не встретил вас раньше. Мог бы написать столько великолепных картин.

– Ваши картины и без меня великолепны, – возразила я.

Он поморщился и взялся за кисти.

– Хороши, но не великолепны. Художник – не волшебник. Он может приукрасить то, что видит, но не может придумать то, чего нет. Я недоволен своими прошлыми работами. Мне не удалось в полной мере осуществить свой замысел, потому что модели были деревянные, как вот этот мольберт. Но теперь… – он посмотрел на меня и взял палитру. – Всё, хватит разговоров. Продолжим.