Это все было уже слишком. Я заставила себя отвести взгляд от бананов и посмотреть Гансу в глаза.

К счастью, он, кажется, не подозревал о произведенном на меня впечатлении. Он просто мотнул своей спутанной копной волос в сторону двери и сказал:

– Не хочешь пойти позавтракать? Я помираю с голоду.

Я не особо была по еде – анорексия и все такое, – но почему-то обнаружила в себе внезапную тягу к бананам.

– Конечно, – прочирикала я, – только дай мне десять минут.

Я судорожно пыталась восстановить форму своей новой высветленной стрижки и накраситься тем, что сумела найти у себя в сумке. Телесная помада, черная жидкая подводка, консилер и румяна – всего этого хватило, чтобы превратить меня из трупа в морге в труп, достойный похорон в открытом гробу. Но мне было очень трудно сосредоточиться из-за трусов Ганса, валяющихся возле меня на полу, и пара из душа, который затуманивал зеркало.

Почему-то, когда я сказала «только дай мне десять минут», Ганс решил, пока я собираюсь, принять десятиминутный душ в той же самой чертовой ванной.

Я изо всех сил пыталась вести себя как ни в чем не бывало и поддерживать светскую беседу, но это было непросто. Вода шумела, а мои мысли так и визжали: «Ганс там голый! Ганс там голый! Ганс там голый! Черт возьми!»

Он сказал мне, что его фамилия Оппенгеймер – по крайней мере, я так поняла из нашей беседы, – и сказал, что его родители приехали в США из Германии еще до его рождения. У него две старшие сестры, которые вышли замуж и жили отдельно, и…

Он еще что-то говорил, но, узнав его фамилию, я была слишком занята тем, что пыталась решить, буду ли я Биби Оппенгеймер или Брук Оппенгеймер. Ни один вариант не был особо хорош, но иногда любовь требует жертв. Глядя в запотевшее зеркало, я представляла свою новую подпись, написанную пальцем на стекле. В конце концов я выбрала ББ Оппенгеймер. Если выбрать Брук Оппенгеймер, то мои инициалы станут Б. О.

Хихикнув про себя, я взглянула на черную занавеску, отделявшую меня от очень голого и очень мокрого мистера Оппенгеймера. Мои смешки превратились в полноценный утробный хохот, когда я заметила мускулистую руку до локтя, все еще покрытую синими чернилами, свисающую поверх карниза душевой занавески.

Подойдя поближе, я протянула руку и ущипнула Ганса за кончик длинного среднего пальца, на ногте которого еще виднелись следы черного, давно стершегося лака.

– Что это? – съехидничала я, покачав его руку из стороны в сторону. – Ты такой длинный, что не умещаешься под душем целиком?

Ганс хрюкнул.

– Не-а, я просто не хотел, чтобы стихи смылись до того, как я запишу их нормально.

«Боже. Ну можно ли быть еще милее? Когда, когда уже я стану миссис Б.О.?»

Радуясь, что Гансу не видна идиотская девчачья улыбка на моем лице, я прочирикала:

– Я пойду, запишу их для тебя.

– Круто. Спасибо, Звоночек. А то у меня уже рука затекла.

Переплетя пальцы с моими, Ганс игриво потряс меня за руку, так же, как я его за палец. От этого у меня захватило дыхание, а в груди замер радостный писк. Я держалась за руки с прекрасным голым мужчиной, который написал обо мне часть песни прямо на своей коже, а потом всю ночь спал рядом со мной на узкой одиночной кровати.

– А ты все слова запомнила?

– Ага, – ответила я, открывая дверь ванной навстречу потоку сухого, прохладного воздуха из коридора.

«Да они выбиты в моем чертовом мозгу».

Я выскочила из ванной в поисках бумаги и чего-нибудь пишущего. Я была уверена, что буду помнить эти стихи даже на смертном одре, но все же не хотела утратить хотя бы одну букву, написанную им.

Завернув за угол коридора, я оказалась в кухне, где обнаружила Деву-Гота, облокотившуюся на кухонный прилавок и прижимающую к лицу кофейную кружку. На ней была только длинная майка с Мэрлином Мэнсоном, а ее черные волосы были взлохмачены так, что напоминали парик злобной феи Бастинды.