– Придётся возвращаться, Зента.

– Ни за что!

– У нас нет никакого выхода.

– Я не отдам тебя, Залман!

Доктор улыбнулся, но улыбка была вымученной. Не попадая в рукава, он стал натягивать потёртое драповое пальто, на котором, подтверждая его статус кандидата в смертники, желтела звезда. Зента плакала. Внезапно, словно о чём-то вспомнив, она успокоилась и вытерла слёзы.

– Я вытащу тебя!

Любой, посмотревший на них со стороны, не скоро пришёл бы в себя от удивления. Интересная, из тех, на ком задерживают взгляд, Зента составляла видимый контраст немолодому растерявшемуся еврею. Зачем он ей? Даже Гольдштейн не знал ответа на этот вопрос. Ответ был у Зенты. Для неё Залман оставался таким, каким был прежде: импозантным, моложавым, уверенным в себе доктором и в то же время нуждающимся в любви и поддержке мужчиной, который однажды покорил её сердце. И, как оказалось, навсегда.

В латышской охране гетто служил дальний родственник покойного Балодиса. Он дежурил через день. С его помощью и рассчитывала Зента вывести Гольдштейна из гетто, когда вопрос убежища будет решён. Парень был морфинистом, а у неё после мужа остался морфий. Доктор был одет, когда Зента решительным движением закрыла на ключ дверь захламлённой комнаты, куда никто никогда не заглядывал и которую они с Залманом облюбовали для редких встреч, и сказала:

– Даже если нам осталось несколько минут, пусть они будут нашими…

Гольдштейн уже несколько дней подряд ночевал в больнице и, вернувшись в гетто, не нашёл в своей комнате Каца. Оказалось, что старый портной повесился. Об этом сообщил доктор Абрамсон:

– Сказал, что больше не будет работать для немцев. Просил яд. Не дал ему, а теперь жалею. Была бы лёгкая смерть, а так… – И Абрамсон внимательно посмотрел на Залмана: – Только вы, не дай бог, ни о чём таком не думайте. Помните наш разговор? Мы должны жить. Выжить – и жить.

Но Гольдштейн именно о «таком» и думал. В больнице его поддерживала любовь и преданность Зенты, а теперь что? Доктор не верил, что Зента сможет устроить побег, а без неё он не выдержит. Тогда, пять лет назад, ему нужна была интрижка, чтобы отомстить Эстер, а Зента его полюбила и продолжала любить, даже выйдя замуж. Верная Марта пропала, когда пришли немцы, а Зента бросилась на выручку. И вот, когда они снова нашли друг друга…

Неожиданно Гольдштейн перестал думать о Зенте. Жгучий стыд пронзил его, подчинив себе разум. Эстер нет, а он утешается с Зентой! Живым вернулся из Румбулы, хотя на его глазах погибла жена! Даже Кац его осудил. Косвенно – и всё же… Кац нашёл в себе мужество, добровольным уходом из жизни оказал сопротивление. Он герой. А Залман Гольдштейн, который после гибели близких продолжает жить, да ещё вернул бывшую любовницу, словно ничего не случилось, он после этого кто? Ведь Эстер погибла из-за него. Из-за его глупости, упрямства, тупого благодушия. Но всё имеет конец. Завтра он встанет в рабочую колонну, и долго ему не протянуть.

А если последовать примеру Каца? Положить конец самому? Повеситься, как портной, он не сможет, а вот яд… Ещё лучше – снотворное. Заснуть, и всё. Он знает нужную дозу. Только где это снотворное взять? Спросить у Абрамсона? Пойти к профессору Минцу? Но такое количество никто не даст: сразу станет ясно, зачем понадобилось. Тем более яд…

Действуя почти машинально и не очень-то понимая, что он делает, Залман пошёл к Абрамсону. Тот даже не удивился, как будто именно этого ждал. Указав коллеге на лежавший на каких-то подпорках и считавшийся кроватью матрас (стула в комнате не было), Абрамсон примостился рядом.