В один из первых своих межклубных матчей в Лиге Базеля «Олд Бойз» играл в клубе, у которого было всего два корта и не самая лучшая репутация. В свои десять лет Федерер был самым маленьким в команде из шестерых человек. Матчи проходили в формате шести одиночных и трех парных, так что приходилось много ждать, когда матчи завершатся, а корты освободятся. Федерер не должен был играть в первых двух матчах. Во время первых матчей стало понятно, что в другой команде был игрок, постоянно кричавший с края корта, пытаясь повлиять на контроль касания линий. Бэрлохер вмешалась, прозвучали взаимные оскорбления. Понимая, что между командами появляется неприязнь, она решила не ставить Федерера в одиночные матчи. «Он был самым юным из всех, он бы играл против кого-то, кто жульничает при контроле касания линий, и я боялась, что что-нибудь может случиться, – рассказывает она, – и он так разозлился на меня за то, что я дала ему играть только в парных матчах. Он помнит это! Я беспокоилась, что они посмотрят на него и скажут: «О, совсем малыш. Мы с ним можем повеселиться. Можно мошенничать, он не сможет нам перечить». Я знала, что Роджер помешан на правде. У него очень сильное чувство справедливости. Он никогда не засчитывал себе касание, если не был абсолютно прав, но если кто-то на другой стороне сетки несправедливо засчитывал себе касание, он так злился, что начинал швырять ракетку. Вот почему я не хотела им рисковать. Я хотела его защитить, а он был страшно зол на меня».

Для Федерера слезы разочарования и честолюбия на юниорских матчах были обычным делом, но ему была свойственна и доброжелательность. Марко Кьюдинелли вспоминает, как впервые играл с Федерером в официальном матче: «Нам было лет восемь или девять. Он не очень-то умел проигрывать, да и я тоже. Спустя примерно шесть игр он сильно от меня оторвался, и я начал плакать. Тогда он подошел ко мне на смене сторон и, утешая, сказал: «Все будет хорошо», – и действительно стало. Спустя примерно пять игр я получил преимущество, и тогда он начал плакать, так что я подошел к нему и сказал: «Не расстраивайся», и вскоре он победил. Вспоминая это, я понимаю, что это был прекрасный момент, поскольку можно было понять, что мы были друзьями».

Федерер признает, что бывали времена, когда он знал, что его родители наблюдают за ним с террасы «Олд Бойз», и он терял самообладание на корте. Они просили его быть поспокойнее, и однажды, когда это вновь прозвучало, он резко ответил: «Идите выпейте чего-нибудь и оставьте меня в покое». Федерер вспоминает, что домой семья ехала «в полном молчании. Я вел себя как идиот».

Взвинченный сгусток эмоций на корте, за его пределами он становился очень вежливым и воспитанным. Местные журналисты, имевшие с ним дело в те годы, рассказывают о счастливом и любезном мальчике. Федерер безошибочно реагировал на влиятельных людей: Бэрлохер утверждает, что в ее присутствии он редко швырял ракетку, хотя речь его могла весьма красочной. Это беспокоило его родителей. «Однажды Линетт подошла ко мне и попросила сделать что-нибудь с его руганью, – вспоминает Бэрлохер. – Я же считала все это вполне безобидным, тем более что в моем присутствии он всегда вел себя хорошо. У меня было множество детей, которые вели себя куда хуже Роджера. В то же время я была крайне озабочена тем, чтобы привить высокие стандарты поведения, поскольку знала, что плохое [негативно скажется] на клубе».

Сеппли Качовски заметил в приступах гнева Роджера на корте еще кое-что: «Я знавал довольно много теннисистов, которые, плохо отыграв, злятся на себя, не могут принять поражение и говорят: «Сдаюсь. Больше не буду играть в теннис». Роджер такого никогда не говорил. Он злился, ему было трудно принять поражение, но он ни разу не сказал: «Сдаюсь».