Он сидит напротив меня и старается, как будто невзначай коснуться моего колена. Я смеюсь. Это его возбуждает, он наклоняется и проводит ладонью по моей лодыжке.

– Вот-вот, ноги небритые, – пытаюсь отшутиться.

– Нет, нет, – шепчет Ер-Назар, – все очень хорошо, – он склоняется еще ниже и целует эту мою несчастную лодыжку, покрытую колючей, отрастающей щетиной.

– Так, телефон давай! – распаляется мой ухажер.

Я, наученная горьким опытом, уже давно не раздаю свой номер направо и налево. Отказ не пугает страстного кавалера.

– Надежда умирает последней, – говорит он мне, поднимается и выходит из купе.

В узком вагонном коридоре он норовит преградить мне путь, а сам, пока я пытаюсь проскользнуть мимо него, успевает дотянуться губами до моей шеи, щеки, уха. Если он ловит мою руку, то неизменно тянет ее к губам и начинает нацеловывать так, как показывают в фильмах про белогвардейских офицеров и их томных любовниц.

Интересно, как часто ему везет?

Его вторая жена ушла от своего мужа, хотя у них уже было двое детей. Дети остались у отца, они не знают своей матери, на ее имя был наложен запрет старшими родственниками.

– Она была худенькая и порхала, как птичка, как бабочка, в своей коротенькой юбочке и хвостик на затылке, – рассказывал Ер-Назар. – Я сделал из нее солидную женщину, – вздыхал он.

Обижаться на него невозможно, да и бесполезно, ругать и увещевать – тоже. Единственное, что остается – принимать его таким, каков он есть. Не будь таких, как он, где нам женщинам брать силы и уверенность в том, что мы – женщины…

В пять утра я не сплю, стою в коридоре и смотрю в окно; степь за окном превратилась из зелено-седой, ковыльной, в серо-коричневую. Бесконечный горизонт, бездонное небо, сопки, покрытые клочками колючей сухой травы.

По степи разбросаны норы сусликов, местная такая порода, их называют зурманами. Зурманы крупные, рыжие и глаза у них удивительные, миндалевидные, с такой поволокой печали, словно им всегда очень грустно, до слез. Они стоят столбиками и пересвистываются, наверное пересказывают друг другу новости и предупреждают об опасности.

Там в этой бесконечности бегут стада сайгаков, на которых регулярно устраивается «местное сафари». Когда несколько озверевших мужиков, набившись в УАЗики или «Нивы», преследуют несчастных животных, паля в них из разнокалиберных ружей, или ворованных автоматов.

Потом на дачах жарят шашлык из сайгачатины.

– Скольких же вы убили? – спрашиваю у соседа по даче, угощающего меня шашлыком.

– Не знаю, – он равнодушен.

– Но, я надеюсь, вы их хоть подобрали… Мясо все-таки, – я ищу оправдания его равнодушной жестокости.

– Не-а, куда столько. Мы и так уж холодильник забили до отказа, мать пельменей накрутила, котлет наделала, шашлык вот – три дня есть будем…

– Вы что же, бросаете туши в степи?

– Конечно, там подъест кто-нибудь. Корсаки, хорь, да мало ли…

Говорят, что природа мстит нам. Говорят, что у соседа по даче отец умер от болезни крови, которую он заполучил, охотясь на сайгаков. Есть такое место в степи – кладбище космических кораблей. Якобы там больше всего сайги. Она словно сбегается туда, убегает, заманивает… Там радиация, превышающая все допустимые пределы. Сначала умер его отец, потом мать, от той же болезни, теперь, говорят, пришла очередь детей.

А еще хвалились, что городишко, мол, прямо на уране стоит. И нам поэтому теперь ничто не грозит. Регулярное облучение в малых дозах – это как привыкание к яду. (Раньше детишек царских приучали, чтоб не травили завистники.) Говорят, даже академик какой-то приезжал, рассказывал, как нам всем повезло, мы теперь, как крысы, нам теперь атомная война ни по чем.