Маша!

Маша! Мария! Ты и (тогда) была моей невестой, я не изменял тебе, когда мы встретились, в мою комнату вошло счастье – оно красное, как солнце, когда зажмуришь глаза и видишь свет сквозь веки – кровь и огонь. И в каждой вещи (о, сколько их было – коробочки, камешки, кольца, маленькие книги, немецкие и французские стихи, и серое дорожное пальто, и ожерелье из пасхальных яиц на золотой цепочке, и зонтик с белой ручкой, которую я незаметно целовал).

Боже мой! В каждой вещи был целый мир, страны всего света – Индия, Персия, Китай, старая Франция. Но я любил тебя (и сейчас люблю), как русский любит русскую женщину. Я помню вечер, когда я ждал тебя, как купец Калашников (мне почему-то приходил тогда в голову этот образ) ждал свою жену в страшный вечер, когда целовал ее царский мученик. Я ждал тебя, в висках стучала кровь, и я был, как перед казнью; ждал приговора: жить или не жить! И ты пришла, и я держал тебя в своих объятиях, и опять все было: кровь и огонь!» (5).

Даст бог, увидимся, и ты станешь моей женой. Я буду писать Левушке, а как узнаю, что вы вернулись, напишу в Москву. Кланяюсь Татьяне Алексеевне и сестричкам твоим.

Храни Вас Бог. Коля Бруни.

Стройный ряд старых каштанов вдоль дороги, вымощенной черной брусчаткой. На каждом каштане, примерно в сажени от земли, белая кольцеобразная полоса шириной в аршин. По дороге обозы, обозы: туда – снаряды, пушки, в разрозненном, нескладном строю серые солдатушки российские. Обратно – кибитки с красными крестами, телеги с раненными, пешие в бинтах, кто сам еще идти может. Лица изнурены страданием. Слева, прямо на поле, несколько палаток с крестами: полевой госпиталь. Щуплый, усталый санитар ведет раненого. Ранение в живот. Несчастный обнял санитара правой рукой за шею, левой придерживает рвань из штанов, гимнастерки и внутренностей на животе. Стонет…

– Милый потерпи. Уже дошли, братец, слышь, не помирай, Христа ради. Вот госпиталь, помогут, – почти кричит ему санитар.

– Не доживу я, – стонет боец и сползает с шеи помощника. Кончается. Навстречу санитарка.

– Давай, браток, помогу, – тащат вместе. Внутренности валятся на траву.

– Нет, не донесем. Царство ему небесное, – говорит барышня. Ни слезинки на ее лице, ни сострадания. Только оцепенение. – Тридцать восьмой нынче с утра, да и шить его некому, еще шестеро дожидаются, а военврач всего один и не спал уже трое суток.

– Царство ему небесное, – крестится санитар, – вот ведь не донес совсем немного. Пойду я обратно, в трех верстах уж фронт. Вам команда сниматься и отступать.

– Как же сниматься, у нас столько тяжелых! Господи! Услышь нас, господи! – Николай Александрович бежит обратно, в голове шум, в глазах туман кровавый. Канонада не утихает. Бой продолжается. Присесть бы, отдышаться. Некогда. Да вот и траншея, и шинели свои. За бруствером сырое кочковатое пространство, за ним холм.

– Вот немец из-за кустов на пригорке из пулемета льет. Видишь? – говорит прапорщик Семенов Николаю.

– Да, вижу. Вон двое наших братишек лежат: один ничком, другой левее на боку… Да он шевелится. Попробую, может, вынесу.

– Ты что, спятил? На смерть верную под пулемет! – кричит прапорщик.

Николай, втянув голову в плечи и становясь немного короче, выползает на бруствер, катком опрокидывается в кусты, в хлябь болотную и вот уже ползет к ближайшей воронке.

– Дьявол, заметили! Мать твою черту в рот, – кричит прапорщик.

Санитар уже скрылся на дне воронки. Земля столбиками пляшет по ее краю. Плотно пули ложатся!

Пулемет на мгновение смолк.

– Можно успеть, пока ленту переложит, – вслух думает Коля. Встает в полный рост. Бежит. До следующей воронки шагов двадцать-двадцать два. Камнем падает…