– Этот запрет из серии тех законов, жесткость которых компенсируется необязательностью исполнения, – поучительно изрекла она, но коктейль убрала.

Она поставила передо мной кружку с уныло висящей веревочкой от чайного пакетика, и старый поттер изрыгнул в нее порцию кипятка. Памятуя, что к женщинам с пустыми руками не ходят, я протянул Ирэне коробку купленного по случаю «Птичьего молока».

– Успел надоить? – улыбнулась она.

Я утвердительно кивнул.

Затем, не выдержав паузу вежливости, я поспешил задать не дающий мне покоя вопрос:

– Вы так смело выступаете в своих программах, клеймите позором чиновников и прочих сильных мира сего. Не боитесь? Съедят же!

– Зъисть-то он зъисть, да хто ж ему дасть! – засмеялась Ирэна. – Я уже ничего не боюсь. А некоторым королькам не помешает лопатой поправить корону. Ты так не считаешь?

Я пожал плечами. Тогда Ирэна сменила тему разговора и предложила:

– Почитай мне свои стихи. Любые. Какие хочешь, первые, что на ум придут.

Обычно, когда кто-то просит меня прочитать свои стихи, я чувствую себя, как будто стою перед Дедушкой Морозом на новогоднем утреннике и зарабатываю подарок. Но она сказала это так просто, что я прочел одно из своих самых любимых.

– Рифма, как у раннего Маяковского. Неплохо.

– А вы знаете, – оживился я, – На похоронах Маяковского был единственный венок, сделанный из металлолома – болтов, гаек, молотов, маховиков и винтов. На венке была надпись: «Железному поэту – железный венок». Когда процессия шла по мостовой, венок громыхал и издавал скрежещущие звуки.

– Ужас, – помрачнела Ирэна. – Маяковский – человек с нежнейшей, хрустальной душой. Это кощунство. Но было такое время, когда это казалось новаторством, идею Татлина все одобрили.

– К таким же людям я отношу и Ходасевича, – вставил я. – Я не считаю его ни ядовитым, ни желчным.

– Владислав Фелицианович? Ну конечно! Вот, послушай:

«Странник прошел, опираясь на посох, -

Мне почему-то припомнилась ты.

Едет пролетка на красных колесах -

Мне почему-то припомнилась ты.

Вечером лампу зажгут в коридоре -

Мне непременно припомнишься ты.

Что б ни случилось, на суше, на море

Или на небе, – мне вспомнишься ты…»

Мне понравилось, как Ирэна прочитала стихотворение Ходасевича. Обычно, я испытывал необъяснимое чувство стыда, если в моем присутствии кто-то читал стихи. Особенно, когда люди это делали «с выражением». Но она прочла легко, буднично и без затей, и я моментально попал под обаяние ее хрипловатого голоса.

– Галич сказал, что это стихотворение посвящено не женщине, это не любовные стихи – это стихи о родине, о России. А я так не думаю. Он написал их своей жене, Нине Берберовой, правда же?

– Нет, не правда. Он написал их мне, – серьезно сказала Ирэна, и я не посмел возразить.

– А есть у тебя стихи, которые ты бы отнес к неудачными? – она испытывающе посмотрела на меня.

– Конечно. И немало.

– Слабо прочитать?

Мне было не слабо, и я прочитал свой самый неудачный опус, который и уничтожить было жаль, и хранить зазорно.

– О! Нечто похожее я слышала в каком-то фильме:

«Теперь назначен к нам Тетерин.

И каждый здесь, конечно, рад!

Давайте дружно мы теперя

Тетерю поцелуем в зад!»

Тебе не кажется, что рифмы весьма схожи?

– Не знаю, – рассмеялся я.

– Ты же пишешь еще и прозу? Расскажи про свое самое неудачное произведение, – попросила Ирэна.

И я, не ломаясь, стал кратко пересказывать свой первый «Роман о джурдженях». Написал я его лет в одиннадцать. Большую часть моего семнадцатистраничного «романа» занимали драки и любовные сцены.

– Да. Стивен Кинг нервно курит… – улыбнулась она. – Твой роман о джурдженях – нормальная страшилка в стиле рассказов про черную руку, желтое покрывало или коричневый туалет. В пионерском лагере на ура бы пошел.