– Не волнуйтесь. Как только больной станет лучше, сразу позвоню. Вы только телефончик оставьте.

Оставляю телефончик и совсем было собираюсь уходить, как доктор ошарашивает меня:

– Лариса Михайловна, как вы относитесь к джазу?

– К джазу?.. Нормально отношусь…

– Сегодня в Большом зале Консерватории камерный хор под руководством Певзнера будет исполнять джазовые композиции… Билетов, конечно, не достать, но у меня лечился директор хора… Мне удалось выпросить два билета… А я одинок…

Сочувственно улыбаюсь:

– Извините, Игорь Владимирович, но вечером я обычно занята. Днем тоже…

– Никак?..

Развожу руками:

– Никак!

– Очень жаль. Такие концерты – большая редкость.

Прощаемся.

Пока беседовала с врачом, тучи исчезли. Небо стало бесцветным, как подсиненная простыня. В такое небо можно смотреть бесконечно, но у меня никогда не хватает на это времени. Некогда даже задержать взгляд на начинающих покрываться налетом осени деревьях.

Не вовремя заболела Пухова. Она может знать многое. Наши подруги зачастую более информированы о нас, чем мы сами о себе.

Сосредотачиваю внимание на дорожной обстановке. Если все время думать о деле, его придется заканчивать другому следователю. Но мысли – словно назойливая мошкара. Кружат и кружат. Надоедливы, как светофоры, которые пучатся на меня своими налитыми кровью глазами. Останавливаюсь у очередного, перед поворотом на площадь Кондратюка.

От нечего делать смотрю на Федоровские бани. Бывает же так. Федоров, подвизавшийся на ниве помыва новониколаевцев, давно умер. От прежних бань остались одни стены, а бани по-прежнему именуют Федоровскими…

Нетерпеливый сигнал заставляет меня резко переключить скорость. Машина дергается, и двигатель глохнет. Из проезжающих мимо автомобилей ехидно косятся представители сильного пола. Дескать, неженское это дело. Как асфальт укладывать, шпалы таскать, стены штукатурить – так женское?! Если перечислять все неженские дела, которыми мы занимаемся… Расследование уголовных дел, по мнению Толика, тоже дело неженское. Однако я справляюсь.

Жду, пока снова загорится зеленый.

Уже поворачивая, замечаю киоск «Союзпечать». Именно здесь, по словам Малецкой-старшей, работает племянник Стуковой. Поток машин увлекает меня дальше, и лишь сделав по площади круг, подъезжаю к киоску.

Сквозь увешанные журналами стеклянные стены вижу, что новости со всего света, зубные пасты и щетки, совершенно немыслимые сигареты, которые ни один уважающий себя курильщик не купит, абонементные талоны на все виды транспорта и другие предметы первой необходимости в настоящий момент распространяет не Георгий, а сухонькая женщина со сморщенным, как печеное яблоко, личиком. Ей можно с полным основанием дать и шестьдесят, и все восемьдесят лет.

Склоняюсь к окошечку:

– Извините, у вас нет литературы по вязанию?

– Нет.

– А Георгий… когда работает?

– Зачем он тебе? – подозрительно спрашивает женщина.

Под пристальным взглядом невольно смущаюсь. Она понимает это по-своему:

– Ладно, не красней. Заходи, поговорим.

Принимаю предложение и, войдя в киоск, усаживаюсь на низенькой табуреточке. Не успеваю ничего сказать, как киоскерша печально вздыхает:

– С прохвостом ты, девка, связалась. Не ты первая Гошку разыскиваешь. Пыль в глаза он умеет пускать. Еще бы, деньги-то есть. Разжирел на калымах. А я тут сижу, как каторжная. И за себя, и за того парня. За Гошку то есть.

Сдерживаюсь, чтобы не сказать резкость. Но женщина замечает выражение моего лица и снова понимает по-своему:

– Нет… Не задаром… Все равно обидно.

Узнаю, что Георгий будет завтра, и сухо прощаюсь.

В городском агентстве «Союзпечати» быстро отыскиваю кабинет инспектора по кадрам и, постучав, слышу высокий женский голос, приглашающий войти. С порога объясняю белокурой кадровичке цель своего визита.