Габор переживал сильнейшее разочарование в прежних идеалах…
Был уже вечер. Друзья сидели в писательском кабинете. Окна были настежь распахнуты. Легкий бриз с океана нёс прохладу. Обстановка кабинета выглядела предельно просто: пара стульев, топчан у стены застелен шерстяным пледом, на столе старенький ремингтон – единственная вещь, которой неприхотливый в быту писатель по-настоящему дорожил. Она кочевала с ним повсюду – из квартиры в квартиру, из дома в дом. До знакомства с Зоей иного серьёзного имущества у недавнего эмигранта не было. Джордж даже в шутку называл приобретённую по случаю на распродаже видавшую виды печатную машинку «моё приданное».
Прямо на полу громоздились стопками книги, журналы и газеты, какие-то папки. На корешках одной из них Игорь прочитал: «Моррис Элтхауз. Материалы для доклада о продовольственном геноциде в СССР»…
Джордж мало обращал внимание на комфорт. Он будто стремился ощущать себя солдатом в походе, даже несмотря на появившуюся рядом женщину. Или же боялся, что привычка к удобствам, на которые так щедра Америка, и семейное счастье размягчат его изнутри и толкнут на сделку с собственной совестью.
Габор сам вернулся к разговору о книге. – Я напишу совсем не то, чего от меня ждут. Это будет правда об СССР! Эта книга станет настоящей бомбой. Один очень влиятельный человек дал мне для ознакомления очень впечатляющий материал. Эта книга повергнет всех в шок!
Впрочем, Джордж не собирался делать тайны из своего раскольничества, ведь это было бы непорядочно в первую очередь по отношению к друзьям и читателям его книг. Поэтому на прошлой неделе он выступил на радио. А за два дня до этого признался в своих сомнениях по поводу СССР в элитарном клубе главных редакторов ведущих американских газет. Габор откровенно говорил о том, что Сталина искажённо воспринимают на Западе, особенно интеллигенция. На самом деле это очень хитрый и жестокий диктатор азиатского типа, который проводит целенаправленную политику геноцида собственного народа. Западные политики ещё раскаются, что отдали ему фактически на заклание народы восточной Европы.
И сегодня, когда Джордж говорил об этом другу, голос его дрожал от искреннего волнения, а мадьярский акцент звучал резче…
Наконец, Габи замолчал. Некрасивое усталое лицо его ещё некоторое время, будто по инерции светилось обличительным пафосом, но постепенно эмоции стали гаснуть, уступая место выражению скорбной задумчивости. Игорь отметил как сильно сдал и постарел товарищ за последние месяцы. – Да я долго заблуждался – горько признал Джордж, подняв на друга влажные глаза, – И нет смысла подыскивать себе оправдания. Я заслуживаю осуждения за всё то, что написал прежде. Ведь своими книгами и статьями я невольно прославлял самый большой обман нашего века. Но в том то и дело, что если с Гитлером всё было ясно с самого начала, то Сталинизм – это хитрый дьявол, который искусно рядится в белоснежные одежды…
Исмаилов слушал друга, не проронив ни слова, он не верил своим ушам. В голове не укладывалось, что Габор может произносить такую страшную крамолу в адрес кремлёвского богочеловека. – Давай выпьем – в мрачной решимости предложил писатель. – У меня тут припрятана бутылочка отличной зубровки – сувенир из Минска. – Что ты говоришь, Габи?! – ещё более изумился Исмаилов. – Пожалуйста, не надо! Давай обойдёмся без этого. При твоей язве можно ли так рисковать?! Зоя мне не простит. – К чёрту язву! И к чёрту эту железнобокую комиссаршу! – с неожиданным раздражением и даже злобой воскликнул Джордж и признался:
– Прости, друг, я не хотел тебе говорить, но после моей покаянной речи по радио, Зоя позвонила мне из Парижа и заявила, что уйдёт от меня, если я немедленно не выступлю с опровержением. «Говори что хочешь, хоть признайся во временном помешательстве или скажи, что был пьян, но ты должен как-то прикрыть своё бесстыдство и мой позор» – потребовала она. Ей, видите ли, будет проще, если я добровольно объявлю себя сумасшедшим. – Она приедет, и ты всё ей объяснишь. Ведь она любит тебя, Джордж. – Сомневаюсь. Я то её знаю. Она много раз повторяла, что настоящий коммунист должен быть готов пожертвовать личным счастьем ради своих убеждений. Скорее она выступит против меня на партийном суде, чем согласиться выслушать и понять.