Почти игрушечным кажется рядом Дом Союзов, бывший еще недавно Дворянским Собранием. Этот особняк всегда олицетворял блеск и славу города. В его Колонном зале бывал на балах Пушкин, играл Лист, дирижировал Берлиоз, а позже давали свои концерты Рахманинов и Скрябин, но в последние двадцать лет здесь все смешалось.

Наряду с прославленными артистами здесь стали выступать народные хоры и участники самодеятельности. Здесь прощались с умершими вождями и устраивались новогодние елки. Здесь проходили шахматные матчи и комсомольские собрания, профсоюзные съезды и показательные суды над теми, кого считали тайными врагами. Здесь теперь встречались овациями не только артисты, но и смертные приговоры, выносимые кем-то от лица всего народа.

Вот так пестро и бурно зажил в последнее время этот старинный дом.

Поодаль, за университетом, громоздились бетонные коробки крупнейшей в России библиотеки, которой, конечно, сразу же дали имя Ленина. Она теперь соперничала с Домом Пашкова (бывшим Румянцевским музеем), поставленным здесь в восемнадцатом веке масоном Баженовым.

А там, уж совсем вдали, виднелся только что законченный Крымский мост.

По улицам катили открытые машины, двухэтажные троллейбусы, звонили трамваи. Но не этим была примечательна столица в тридцать седьмом году. Подлинную славу ее составляла первая очередь метро, связавшая с центром две окраины, два лучших столичных парка – Сокольники и Парк культуры имени Горького (по-старому – Нескучный сад).

За последние двадцать лет появился невиданный доселе тип людей, особенно заметный в больших городах. Этот тип соединил в себе показной оптимизм и подозрительность, полную невосприимчивость к культуре и ненависть к ее носителям как к классовым врагам. Этот тип воспитывался и поддерживался государством. Из него создавалась элита нового общества. Здесь процветало доносительство и ревностное, добровольное сотрудничество с секретными службами всех уровней. Это были глаза и уши новой власти.

В столице господствовал самоуверенный дурманящий дух. Из уличных репродукторов гремели марши. Кругом цвели ситцевые платья, зеленели гимнастерки, мелькали парусиновые, беленные зубным порошком туфли, сверкали нагрудные значки, похожие на ордена. Город был залит потоками газированной воды, продававшейся с тележек, – липкие колбы с сиропом, осы и шипящий никель кранов. Город был завален дешевым мороженым – общедоступной радостью распаренной и взвинченной толпы.

Портреты вождей висели на фасадах, закрывая окна, повсюду алели лозунги и призывы, развевались флаги, в скверах пестрели запыленные настурции и табак.

По вечерам в парках лопались шары, распивалось пиво и работали тиры, где каждый мог за сущий бесценок попробовать себя в самом азартном и в самом военном из всех развлечений – в стрельбе!

Все это кружило головы.

Столица была охвачена эйфорией от одержанных побед и от предчувствия новых, еще больших. От надежд на что-то окончательно утверждающее, а на что именно – объяснить было трудно. Да и кому объяснять?

Никто ничего не спрашивал.

Страна что-то строила, а кто задавал вопросы, тем ничего не объясняли. Тех поднимали ночью и увозили в большой представительный дом на площади Дзержинского, где все окна были прикрыты шелковыми шторками, и с улицы виднелись лишь потолки с одинаковыми казенными лампами на пять рожков.

Оттуда, из-под этих пятиконечных ламп, если и возвращались, то не скоро, а чаще не возвращались никогда. Родственникам сообщали о приговоре – 10 лет без права переписки. А куда увезли отбывать срок – это, мол, неизвестно… Вернется – сам расскажет…