Мило упоминает также об ее платье, которое замечательно шло к ней. Оно было все белое, с клинообразным вырезом на груди, который был бы чересчур глубок, если бы алый жилетик не закрывал этого V, спасая от соблазна девушку – да и аббата тоже. В ее длинные волосы, разделенные на две косы, были вплетены нитки мелкого жемчуга. Обвивая шею, они соединялись на груди в одну змейку, что еще больше выделяло ее красоту и составляло как бы золотистый ворот платья. Вокруг гладкой шеи лежала маленькая цепочка с каким-то красным драгоценным камнем, а на голове был другой драгоценный камень – карбункул, оправленный в виде цветка; с него падали назад три пера цапли. На Жанне был еще широкий пояс из золота и сапфиров и туфли из беличьего меха. «О, что за красавица была эта статная девушка! – восклицает в заключение почтенный Мило. – Золотистая, нежная, а глаза с поволокой. Ее все знали под именем Жанна Чудный Пояс».

Брат ее, Евстахий – так звали его в отличие от старшего брата, Эда – граф Сен-Поль, был живым сколком с сестры, только еще румянее, с более светлыми волосами и с совсем светлыми глазами. По-видимому, он был сердечный юноша и льнул к великому графу Ричарду, как плющ льнет к дереву. Ричард отвечал на его привязанность полупрезрительным дружелюбием, относясь к нему, как к собачке, которую то угостят пинком, то приласкают, на самом же деле ему просто хотелось поскорей от него отделаться. На путешествие не было сделано никакого намека: тут многое как бы разумелось само собой. Евстахий болтал о своих соколах, Ричард пил и ел, Жанна сидела степенно и молча смотрела в огонь. Мило ел за обе щеки и между глотками наблюдал за Жанной. Как только ужин кончился, Ричард вскочил и хлопнул обеими руками по плечам юношу Евстахия.

– Иди спать, спать, мой сокольничий! Уж поздно! – воскликнул он.

Евстахий отодвинул свой стул, встал, поцеловал графу руку, а сестру – в лоб, поклонился аббату и вышел, напевая какую-то песенку. Мило удалился, слуги тоже откланялись почтительно.

Ричард встал во весь свой молодой исполинский рост и прищурился.

– Гнездись, гнездись, моя пташечка! – тихо вымолвил он.

Жанна раскрыла свои алые губки. Медленно встала она со стула у огня, но все ускоряла шаги, подходя к Ричарду; наконец, она бросилась к нему в объятия.

Своей правой рукой он обнял милую, а левой приподнял ее личико за подбородок и, сколько хотел, мог любоваться ей. Чисто по-женски она упрекнула его за эту ласку, которая, в сущности, была ей очень приятна.

– Мой повелитель, как я подам тебе чашу и поднос, когда ты так крепко меня держишь?

– Ты сама – моя чаша. Ты – мой ужин.

– И порядочно тощий, бедный мой! – возразила она, в душе радуясь его шутке.

Потом, в сердечном разговоре, когда Жанна сидела на коленях у Ричарда, она вряд ли вполне ему принадлежала: ее тревожили многие посторонние вопросы. Для него в данную минуту не существовало ни воспоминаний, ни сомнений, и он пробовал нежно успокоить ее. Ее тревожили огни на северном склоне горизонта, на которые Ричард не обращал внимания.

– Дорогая! – говорил он. – Мой отец, король, подступает с войском, чтобы «загнать в постель» (женить) своего сына, графа. Но вот у его сына, у графа, хорошая постель, в которую он сейчас и ляжет. Однако это – не постель короля, его отца. Та, как тебе известно, французского изготовления, а не прочного нормандского или анжуйского; она не побывала в английских туманах. Клянусь святым Маклу[5] и всеми чудесами, которые он совершил! Я был бы плохой нормандец и еще худший анжуец, и совсем не англичанин, если б любил французов!