– Ты… ангел?

Я оскорбился.

– Знаешь, кем меня только не обзывали, но ангелом…

Руки мои сами по себе ухватили мясо, я принялся пожирать жадно, как зверь, другой кусок придвинул к спасенному.

– Не… очень, – прошептал спасенный. Он кашлянул, будто проверяя голос, заговорил уже громче, звучным и звонким, в самом деле юношеским голосом: – Но ты… исцелил… а это дано только ангелам… или святым людям…

Я помотал головой:

– И не святой, точно.

– Маг?

– Да нет же, – ответил я с неловкостью, почему-то всегда чувствую себя паршиво, когда приходится признаваться в паладинности, как будто публично заявляю о своей девственности или супружеской верности. – Так уж получилось, что мне дано это свойство. А кто ты?

– Я брат Кадфаэль, монах Барлетского монастыря.

Я промычал с набитым ртом:

– И что ты здесь… делал?

– Нес свет Христовой веры заблудшим душам.

– Ах да, миссионер… Лучше бы кириллицу принес. Был бы свет, если бы крест еще и подпалили! Не рано ли с просвещением?

– Духовная пища важнее любой…

– Ну-ну, – сказал я.

– Если Господь зовет, – прошептал он.

Я не стал уточнять, позвали его или послали, здесь есть интересные нюансы, а он приподнялся, сел, худой, изможденный, упираясь руками позади себя в землю. В кротких глазах – великое изумление, рассмотрел ступни, где только жуткие шрамы на том месте, где их проломили железные штыри. Еще с большим изумлением и страхом опустил взор на живот. Страшный багровый рубец опускается от груди и почти до паха. Рядом на земле смирно застыли, не шевелясь и стыдливо стараясь стать незаметными, покрытые кровью и слизью камни, комья твердой земли с остатками серой высохшей травы.

– Не могу поверить, – проговорил он дрогнувшим голосом.

– Вера двигает горами, – сообщил я, – как говорил Мухаммад. Вообще, Вера – колоссальная баба!.. Ты ешь, брат Кадфаэль, ешь!.. Силы надо подкреплять и перед духовным подвигом.

Сам я ел в три горла, организм спешит восполнить потерю энергии, рассматривал брата Кадфаэля. Худой, как червяк, бледный вьюнош с горящим взором. Хотя уже и не очень-то вьюнош, но бледный и с горящим взором. Да и вьюнош, вьюнош, несмотря на возраст, который не определить. Правда, я сам еще не совсем старец, хотя, как постоянно твержу всем, старые книги читал и потому такой мудрый и правильный, что самому бывает тошно.

Как и положено северянину, у Кадфаэля светлые волосы, такие же светлые глаза. Такие якобы у киллеров, фашистов и вообще людей крутых и жестоких, но брат Кадфаэль… впрочем, если учесть, что по доктрине христианства следует смести с лица земли всех общечеловеков, то он и есть это самое крутое. А что голос мягкий и улыбка застенчивая – так ведь и Гитлер был прекрасным художником, ценителем искусства! А Гейдрих, создатель концентрационных лагерей, великолепно играл на скрипке, был ценителем прекрасного, меценатствовал…

Он прямо взглянул на меня своими честными светлыми глазами убийцы, киллера и фашиста. Взор его был строг и ясен, как доктрина о расовой чистоте.

– Я сделал все, – произнес он проникновенно, – что мог. Они истязали две недели, требуя отречься… но я лишь кротко рассказывал им о вере Христовой, о земном пути Господа нашего, о Царствии Небесном… Они смеялись и жгли мне ноги, протыкали ребра раскаленными прутьями… но я читал молитвы, ни разу не разгневался, понимая, что это испытание ниспослано свыше… Через неделю начали сердиться, уже не зная, каким новым мукам меня подвергнуть… Приехал их главный шаман и обещал, что если отрину Христа, то излечит и даст в жены трех девственниц…

– Ого, – сказал я заинтересованно. – Это за какие заслуги?