Гвардейцы у входа заулыбались, но с мест сдвинуться не решились, даже не шелохнулись, а слуга в одежде моих цветов услужливо распахнул обе створки.

Я перешагнул порог, остановился, осматриваясь. Обстановка разительно поменялась, куда-то исчезла дурная помпезность, золото стен прикрыто гобеленами и коврами, вместо роскошнейших и весьма неудобных кресел с прямыми спинками теперь легкие стулья с удобно загнутыми спинками, а под ногами только твердая поверхность дорогих пород дерева, никаких ковров с толстым ворсом, что собирают всю пыль и грязь.

— Ну ладно, — пробормотал я.

За спиной послышался мягкий и в то же время ироничный голос:

— Уверен, вам понравится.

Я буркнул, не оглядываясь:

— Граф, не дерзите. Мне это, конечно же, нравится, но именно потому и весьма не нравится!

Он вошел и встал рядом, а за нами с едва слышным стуком захлопнулись двери.

— Еще бы, — сказал он так мирно, что захотелось его вдарить, — такие перестановки… да еще в личном кабинете, какой мужчина позволит так над собой издеваться?

— Кто велел? — спросил я хмуро.

Он ответил с некоторым удивлением:

— Принцесса…

И хотя во дворце четыре принцессы, но по тому, как произнес, понятно, речь не просто о принцессах, подумаешь, их как воробьев, а о Принцессе, что может быть только единственной, неповторимой, а такая у нас только Аскланделла.

Я уточнил, чувствуя, как внутри начинают подниматься злость и оскорбленное самолюбие:

— Она отдавала эти указы… и еще всякие разные, от моего имени?

Он запнулся, по лбу пошли морщины, углубились, а брови сдвинулись и стали как бы мохнатее.

— Да нет… такого не помню.

— Тогда почему исполняли?

Он посмотрел на меня с подчеркнутым испугом, словно я поджег церковь.

— Но ведь принцесса…

— Так это чужая принцесса! — сказал я с нажимом. — Чужая!

Он распахнул рот, огромный, как у пеликана, как он так умеет, даже не представляю, в цирк бы его, а не вице-канцлеры.

— Правда? А мы все думали, ваша…

— Нет у меня никакой принцессы, — отрезал я. — Нет! Я сам принцесса!.. Никто меня не перепринцессит!.. Ладно, граф, садитесь и признавайтесь во всем.

Он тяжело вздохнул, сел в то кресло, на какое я указал, и сказал робко:

— Может быть, сразу послать за стражей с цепями?

— Я вас сам закую, — пообещал я.

— Ваше высочество, такая честь… Я лучше сам себя, я же простой граф. Хотел бы проще, да некуда.

Я опустился в кресло и сказал властно:

— Итак, начинайте исповедь.

— Всю?

— Да! А я посмотрю, чтобы глазки не бегали.

— Ваше высочество, — ответил он с укором, — я уже почти научился, подобно вам, врать прямо в глаза и не отводить взгляда. Нет уж, чтобы вызнавать всю правду, есть такое зелье… Я заказал у местных знахарей. Два кувшина заготовил на будущее!

Я отмахнулся.

— Я вообще-то вас насквозь вижу, граф, вы же вьюн и угорь морской, а не человек. Но я понимаю, к чему вы это клоните. Лакайте, может быть, это зелье лучше развяжет язык.

На столешнице появились два одинаковых кубка, я же демократ, когда меня к этому не принуждают, хотя себе наполнил доверху темным виноградным соком, а графу коньяком.

Он сделал глоток, надолго задержал дыхание, потом спросил сипло:

— А попроще нельзя?

— Можно, — ответил я. — Как раз двигаюсь от простого к сложному, а вы как думали?

— Тогда, если вас не затруднит, переколдуйте… я хотел сказать, перепаладиньте это вот несомненное замечательное королевское вино во что-то послабее… ну, для графов.

— Увы, — сказал я, — не могу. Выплесните в камин, а я сделаю заново.

— Ага, — сказал он с удовлетворением, — хоть что-то не умеете делать. Сразу легче стало.

Он повернулся к камину, плеснул и, охнув, выронил в испуге кубок, когда огонь с готовностью взметнулся к своду.