Пикник получился недолгим – один из вирт-спортсменов получил копытом в лоб уже после первого тоста. Я ему искренне посочувствовал, но у остальных это вызвало почему-то бурное веселье. Народ смеялся, и грузили спортсмена в скорую, только что не приплясывая. За что ему досталось столько любви, никто объяснить не смог.

Я твёрдо решил сегодня больше ничему не удивляться и быть верным себе – получать удовольствие. Даже намеки Аскольда о надеждах разделить непомерные расходы и постоянное хихиканье Лорцы как подтверждение наступившей на неё благодати не сбивали меня с праздничного ритма. Я радостно обещал чего-то Аскольду и хихикал вместе с бывшей. Я употреблял самогон, хвалил корнеплоды и пел хором с чат-подругами. Мне было хорошо. Я готов был оплатить все расходы и обнять Лоренцию. Я напился первым.

И может быть, поэтому не сразу заметил, что праздник подошёл к концу и началось это новое сумасшествие – выяснения, кто кому и за что должен быть благодарен. Сегодня героиней была моя бывшая – благодаря именинам её долги обсуждались особенно рьяно. Выяснялось, что своих чат-подруг она плохо ценит, а они столько раз выручали её советами; что вирт-спортсмены не чувствуют отдачи, а пота ими пролито немало; что у близкого окружения тоже, оказывается, претензий столько, что впору объявлять бойкот Лоренции и её потомкам вплоть до седьмого колена. Я трезвел, слушая перебивающих друг друга моих друзей – было полное впечатление, что это они вместо меня состояли с ней в браке.

Но больше всех негодовал Аскольд: и взял-то он её по доброте душевной, и самогон-то он оплатил, и в постели старается, а она, неблагодарная женщина, смотри, рыдает. Моё злорадство закончилось, когда Аскольд увидел меня и тут же потребовал оплатить «приданое этой шалаве», ибо нет, по его мнению, ничего более эротичного в бабе, чем деньги. А у него пропадает эрекция.

Ошарашенный, я пятился назад, когда Аскольда оттолкнули и в круг света от костра вступил монах.

«Лоренция, – насупил он брови. – Людьми звучит истина. Это последствия твоего деяния».

Монах осуждающе покачал головой и вдруг завопил:

«Осознай, ты продала лик дьяволу!»

Он подхватился и обежал её по кругу, бросая свирепые взгляды на окружающих.

«Кто получил выгоду от сего действа?!» – кричал этот божий человек.

И остановился передо мной.

«Ты?! Вижу, получил! Ты пособник! Кайся!»

Монах больно толкнул меня в плечо и снова заметался, обвиняя остальных в пособничестве и трате выгоды на цепи зла. Уже не только я – все не понимали, что здесь происходит, пока монах не заметил, что его фотографируют, и окончательно не обезумел.

«Заковать меня решили, ироды?!! Стереть мой лик с очей всевышнего?!!»

Он бросился на фотографа и вцепился зубами в его руку. Остальные столпились вокруг.

Пока одни снимали побоище на коммуникаторы, а другие им препятствовали, я подошёл к рыдающей Лоренции, поднял её и повёл к лесу. Не знаю каким чудом мне удалось поймать лошадь, залезть на неё и затащить Лорцу, но обошлось – крики Аскольда: «Я чувствовал, что она порченая!» – мы услышали, уже скрывшись из его вида. Дольше всего нас преследовал вой монаха:

«Покайся, Лоренция, кузнец цепей дьявола, прислужница паутины зла!»

Искренне – впервые за долгое-долгое время – я прижал вздрагивающую Лоренцию к себе:

– Лорца, не плачь. Ты не такая.

Она была не сахар. Жуткая стерва, мелочная и завистливая.

Но я её обнял».