На одной остановке в автобус вошла моя бывшая одноклассница и спросила, как у меня дела. В школе она была некрасивой забитой девчонкой, а потом её, видно, кто-то оприходовал, и она стала до тошноты самоуверенной и вульгарной девкой, хотя при её внешности можно было бы вести себя поскромнее. «Боже мой! – подумал я. – Мир не узнать! Год назад всё было совсем не так!». А год – он как мгновение.

На пустыре за железной дорогой разожгли костёр и жарили на нём хлеб и сосиски, пили пиво, чтоб не бояться. Когда костёр совсем было погас, я долго ещё кидал в него маленькие веточки, щепки, окурки, продлевая жизнь маленького пламени. Мне это казалось увлекательным и Патрику тоже. А потом мы, так и не наевшись, не напившись и не согревшись, набрали на помойке газет и картонок, залезли на пожарную лестницу подъезда моего дома и забомжевали. Было дьявольски холодно; наших газет-картонок не хватило даже на одного человека, так что пришлось потом наворовать половиков из-под дверей счастливых обитателей тёпленьких квартирок. Наконец, с грехом пополам устроившись, мы попытались уснуть. Страх мешал нам сильнее, чем холод. Мы боялись, что кто-нибудь придёт на пожарную лестницу и обидит нас, просто так, от нечего делать, и мы не знали, что ждёт нас завтра.

– Положись на меня, – сказал я Патрику. – Пока я не сдох, ты не пропадёшь.

И поклялся, что никогда не дам его в обиду.

***

То утро добрым не назовёшь. В семь часов нас поднял холод. Я был зол. Я спустился к себе на этаж и стал долбить кулаком в дверь квартиры. Открыла мать. Было видно, что она всю ночь не спала. Я сказал ей, что она свинья, если заставляет ночевать в такую холодину на улице. Но, несмотря на пережитую внутреннюю борьбу, страх и ненависть к ФСБ и вера в мой идиотизм не отпускали еёь.

«Ты можешь спать в квартире, – сказала мать. – А она – нет».

Мы опять позавтракали мерзкими лепёшками из «Макдоналдса» и поехали к отцу. Собственно, за ночь я уже нашёл «выход» из положения и «знал», куда мы должны двинуться. Я бы к отцу и не заходил, но у него в квартире оставались завезённые вчера необходимые вещи.

Похмельный отец открыл дверь со словами: «Какого х-х-х-хера надо?!». Узнав меня, он нахмурился и сказал: «А, это ты… Заходи…». Он думал, что это местные алкоголики пришли, чтоб денег просить. Как я и предполагал, вчера он напился до бесчувственности и не мог ходить, а у бабушки прихватило сердце, и она не подходила к двери, хоть и слышала, как мы звонили. Отец пообещал, что такого больше не повторится, познакомился с Патриком и предложил нам чаю.

В школе нас приучали к «гордости». Я был «горд» и дьявольски зол, и, схватив рюкзак, покинул квартиру.

Это было ошибкой. Надо было остаться. И вчера надо было не спать на улице, а подождать чуть-чуть и снова позвонить по телефону – тогда бы бабушка открыла. Ночь на улице стала чудовищной ошибкой, не менее чем рисунки, оставленные на столе на виду у матери. Но тогда я об этом не знал. И я не видел никаких гарантий, что отец снова не напьётся и не оставит нас на улице. Апостол Пётр исправно выполнял свой долг.

***

Оставалось последнее убежище: дача. Патрик совсем измотался, думал я. Эти переезды, скандалы, поиски работы, снова скандалы, холод, голод, – от этого и взрослый свихнуться может. Пусть поживёт на даче, отдохнёт, разберётся в мыслях. А потом, с новыми силами – покорять нашу гору.

Чудовищная ошибка. Три дня промедления – оставленные на столе рисунки – незакрытая дверь – неудавшаяся попытка дозвониться – ночь на улице – и теперь дача.

Можно подумать, я страдал. – Нет. Я находился в раю. Эти несколько дней, начиная со смерти Ельцина, были самым лучшим отрезком моей жизни. И если и накатывала временами злость, то не потому, что было плохо, а потому лишь, что я чувствовал, как жизненные невзгоды причиняют боль Патрику, чью туфельку я любил.