Словом, почти что по известному лозунгу на кумаче: высшая цель цзюньцзы – благо народа.

И это при том, что конфуцианские теоретики не витали в облаках и прекрасно отдавали себе отчет в том, что на самом деле есть люди.

Во всяком случае, еще со времен Сюнь-цзы – другого великого последователя Учителя Куна – для конфуцианства не было секретом, насколько ничтожен и своекорыстен двуногий прямоходящий. Сюнь-цзы отмечал спокойно и смиренно: «Стремление к наживе и алчность – это врожденные свойства человека!»

Но всякий поступок, совершаемый государственным служащим в собственных интересах, нарушал функционирование государственного сектора экономики, как песчинка нарушает правильное, монотонное движение валов и поршней локомотива. Если песчинка одинока – сталь ее перемелет и не заметит, но если песчинки посыплются одна за другой, механизм со скрипом и скрежетом, перетираясь и разваливаясь, погибнет – раньше или позже, но наверняка.

Вся государственная экономика не может находиться в руках «совершенных мужей».

Но конфуцианский, то есть управляемый более или менее совершенными мужами, сектор ее должен быть по крайней мере достаточно велик, чтобы обеспечивать существование страны.

Идеалом отношений правителя и его приближенных была для Конфуция патриархальная семья. Именно она казалась наилучшей средой для воспитания преданности младшего старшему, этичной исполнительности, ограниченной совестью инициативности.

Но, возможно, Ханьская династия не ухватилась бы так за учение Кун-цзы, если бы оно – в сущности, почти непроизвольно, попутно к своим основным культурным задачам, – не предлагало весьма действенный, быть может, самый действенный из возможных, рецепт обуздания чиновничьего своекорыстия. Не исключено, что для государства-комбината, государства-агрокомплекса в этом-то и оказалась главная ценность великого гуманистического учения. Именно когда страна после долгой раздробленности и междоусобиц оказалась устойчиво объединена, когда заработала наконец единая мощная экономика, доктрина Конфуция, после двух-трех веков почти маргинального существования и даже прямых гонений, вдруг обрела тот статус, который впоследствии помог ей определить лик великой страны навсегда.

Еще в древнем «Каноне сыновней почтительности» («Сяо цзин») утверждалось: «Сыновняя почтительность, с какой совершенный муж служит своим родителям, может быть в качестве преданности переориентирована на правителя; почтение, с каким он служит старшим братьям, может быть в качестве послушания переориентировано на всех старших по возрасту и положению». Все отношения в стране должны были моделироваться по отношениям в семье.

А раз так, то и отношения материальные – тоже. Ведь единственной ячейкой общества, в которой от ее членов, взаимодействующих друг с другом, можно хоть с какой-то степенью надежности ожидать действительного бескорыстия, является семья. Важнейшим свойством семейного долга является то, что любым мало-мальски порядочным человеком он выполняется практически инстинктивно, вне расчета на награду, на оплату, на барыш. Просто потому, что иначе поступать недостойно и подло. Не по-людски.

Продлить семейные связи вовне, распространить семейные отношения на все отношения субординации внутри страны – эту грандиозную задачу волей-неволей пришлось решать идеологам имперского Китая.

Семья – удивительный социально-психологический феномен. Об этом как-то не принято говорить – подозрений в сентиментальном сюсюканье мы боимся, что ли, или некоторые вещи кажутся одним настолько очевидными, что и слова про них сказать нельзя, а для других эти же самые вещи вовсе будто не существуют – и потому про них тоже не приходит в голову ни слова. Киваем с глубокомысленным видом: да, мол, семья, да, ячейка общества… угу, ага… Да, проблемы беспризорников… Да, конечно, демографический кризис, ай-ай… А сами, судя по лицемерности кивания и надувания щек, на личном-то бытовом уровне, похоже, только и думаем, как бы хоть на денек улизнуть из-под семьи и не по-детски оторваться на вольной волюшке.