– Да, это настоящие вожди рабочего класса. Тельмана я много раз видел и слышал. Хороший человек. Он любим всем немецким народом. Ах, если бы Тельман был у власти, этой войны, конечно, не было. Ты знаешь, Шош, в 1914 году был убит мой отец, и я остался сиротой. Страшно подумать, что эта война может осиротить мою восьмилетнюю дочку.

Монн печально склонил голову. Потом он снова поднял ее и патетически воскликнул:

– Кришь ист никс гут. Унд варум золлен вир кемпфен? Ду бист арбайта, ишь аух арбайта. Альзо вир зинд бруда. Аба заг эмоль, Шош, варум кришь, варум кришь?337

– Я, я, Монн, варум кришь?

Монн смущен вопросом. Он не знает, что ответить. Но, подумав немного, уверенно утверждает:

– Во всем виноваты евреи. Это они затеяли войну.

– По-твоему, Монн, все евреи – сторонники войны?

– Все без исключения, потому что все они капиталисты..

– Стало быть, Карл Либкнехт и Роза Люксембург тоже капиталисты и поджигатели войны?

– Что ты, Шош, наш Карл и наша Роза всю жизнь боролись против войны, всегда выступали за мир между рабочими всех стран.

– Но ведь они – евреи.

– Нет, Шош, Либкнехт и Люксембург – чистокровные немцы.

– Евреи, Монн.

– А я тебе говорю, Шош, немцы. Не веришь? Подожди, я сейчас спрошу у Фрица Штайнбрешера – он знает.

Через три минуты Монн возвращается.

– Ты прав, Шош, они – евреи338. Впрочем, это не имеет никакого значения. Кто бы ни были по национальности Карл Либкнехт и Роза Люксембург – они наши учителя и подлинные вожди германского пролетариата!

Тут Монн делает головоломный скачок, заканчивая свою реплику аффектированным восклицанием:

– Ишь бин кайн фашист, аба ишь штербе фюр майн фюрер!339

Монн все-таки добился некоторого облегчения для нас. Со вчерашнего дня барак стали запирать с помощью особого приспособления, исключающего необходимость плотно сдвигать обе половинки раздвижной двери. Сквозь образовавшуюся щель нельзя просунуть руку, но можно мочиться в парашу, стоящую снаружи. Другая параша с крышкой ставится внутри помещения.

Стало лучше еще и потому, что через щель в барак проходит некоторое количество свежего воздуха.

Утром выдали новые кандалы340. Они тяжелы и неудобны, ибо выдолблены из цельного куска дерева. К тому же эти гольц-пантоффель (так их называют немцы) спадают с ног и сильно стучат341.

В полдень явился фотограф из гештапо. Посадив пленягу на табуретку, он совал ему в руки большую черную дощечку (30 × 40 см), которую заставлял плотно прижимать к груди. На дощечке мелом выведены фамилия и номер.

Голод подретушировал наши лица: молодые красивые парни выглядят дикими людьми. Конечно, приложит старания и фотограф-гештаповец. Очень возможно, что эти снимки поместят в немецком журнале с подписью: «Типы русских солдат и офицеров». А рядом, для сравнения, напечатают художественно исполненные портреты откормленных, вылощенных немецких вояк. Взглянет какая-нибудь Гретшен342 на наши воспаленные лики и воскликнет:

– О, хайлиже Мари, вы шреклишь! Зинд кайне меншен343.

Обермайстер поймал Вершинина и Сергея Ильяшенко: они систематически делали брак, тщательно его маскируя. Инженер орал, топал, угрожал отсылкой в гештапо, тюрьмой, штрафным и даже каторжным лагерем.

Действительно, достаточно одного его слова, чтобы любого из нас не только упрятали в Бухенвальд, но и отправили на виселицу. Ведь мы, русские военнопленные, фактически вне закона. Нет никаких правил, которые охраняли бы нашу жизнь и ограничивали произвол властей.

К счастью для Вершинина и Ильяшенко, альтешеф344 болен. Инженер же ограничился сравнительно мягким наказанием: он заключил их на трое суток в карцер.