Владимир Лукич взялся за книгу. «Происхождение партократии» он давно уже осилил и теперь читал «Номенклатуру» Восленского. Эта книга тоже нравилась ему, хотя он со многим в ней не был согласен, делая на полях карандашные пометки – «чушь», «туфта», «звучит неубедительно», «а сам-то ты кто такой?».

Вдруг дверь тихо скрипнула, и в щели, образовавшейся от ее частичного раскрытия, появилось туловище Розы Вольфовны.

– Здесь какая-то женщина, – таинственно заговорила Белая Роза, но тут же исчезла, и в щель вошла... Руся.

Владимир Лукич вскочил, как ужаленный осами, но Руся не шевельнулась, не вскрикнула... Казалось, она все поняла в одно мгновение. Зеленая бледность покрыла ее лицо, она всплеснула руками и окаменела.

– Он умер? – спросила она холодно и спокойно.

– Ради бога, Руся Николаевна, зачем сразу «умер», когда он только умирает. Мы спасем его, я за это ручаюсь.

Она решительно сняла верхнюю одежду.

– Что вы делаете? – не понял Владимир Лукич.

– Я остаюсь здесь.

– Но это невозможно! Здесь негде больше спать.

– А если он умрет без меня?! – воскликнула она, ломая руки.

– Не умрет.

– А вдруг умрет!

– Не умрет! Я вам даю честное слово бывшего дворянина, что мы победим.

– Поклянитесь, что это действительно так, Владимир Лукич.

– Обещаю перед Богом.

– Не обещайте, но поклянитесь.

– Клянусь всем тем ценным, что у меня имеется...

– О, мой добрый друг!

Она вдруг схватила его правую руку и, прежде чем он успел ее отдернуть, припала к ней губами.

– Руся Николаевна, что это вы? – пролепетал он.

Безмолвные слезы текли по ее щекам. Она еще раз посмотрела на больного и бросилась вон.

– Кто здесь? – послышался слабый голос Инсанахорова.

– Я, Владимир Лукич, – сказал Владимир Лукич.

– Один? – спросил больной.

– Один.

– А она?

– Кто «она»? – проговорил почти с испугом Владимир Лукич.

Инсанахоров помолчал.

– Шанель номер пять, – шепнул он, и глаза его закрылись.

Целых девять месяцев находился Инсанахоров между жизнию и смертию. Доктор-студент приезжал беспрестанно, удивляясь живучести больного и не беря за свое искусство ни пфеннига денег. Михаил Сидорыч навестил лежачего с громадным букетом цветов, но тот не узнал его. Приходили и еще какие-то люди – Хольт Мейер из издательства, Дима Добродеев – зарубежный представитель московского журнала «Соло», чешский эмигрант Владимир Блажек, Рената Сако из культур-реферата, но все было тщетно! Инсанахоров как лежал, так и лежал, угасая вроде свечки.

Перелом наступил лишь тогда, когда в квартире, как вихрь, появились те странные фигуры, возбудившие изумление Владимира Лукича еще в Фелдафинге, на вилле Вальдберта – Попов, Ерофеев, Пригов. Развязные, шумные, самодовольные, они громко заключили в объятия хозяйку квартиры, а потом рывком распахнули дверь комнаты и полезли, громко топая ногами, прямо к изголовью больного.

– Тише! Не забывайте, что вы находитесь у постели умирающего! – Владимир Лукич вытянул вперед руки, оберегая Инсанахорова от этих коршунов, как курица цыпленка.

– А это кто же у нас больной? – визгливым фальцетом удивился один из них, худой, маленький, как гном, с мефистофельской бородкой.

– А вот мы его сейчас вылечим, – с французским прононсом сказал другой, старавшийся выглядеть поприличнее своих спутников, но от которого все равно за версту разило Совдепией и мочой.

– Сибирских пельмешков ему щас полную мисочку с бульончиком да добрый стаканчик питьевого спиртику, – хлопотал третий из них, лысый, бесформенный, в косоворотке, со свежим синяком под правым глазом.

Инсанахоров зашевелился, поднял голову, с недоумением вглядываясь в эти кривляющиеся рожи... И... улыбнулся.