Новые обстрелы Донецка начались ещё неделю назад, вскоре после Рождества. Но то, что мы видели сейчас, было чем-то запредельным: второй день город просто стирали с лица земли. Вторые сутки его мешали с грунтом из всего, что было в арсенале бандеровцев: весь букет известных нам РСЗО, миномёты, гаубицы, танки. Расстреливали, не прерываясь ни на минуту, ни на секунду. И каждый из этих звуков означал, что кто-то погиб. Что кто-то остался без дома. Что кто-то потерял близких. И каждого из нас накрывало чёрной волной самого сильного страха из всех, существующих в природе: страха не за себя – страха за тех, кто нам дорог и к кому сейчас с отвратительным аэродинамическим воем летит смерть. С этим страхом ничего нельзя сделать – он бьёт на уровне инстинкта, древнего, как сам мир. Я не был исключением. Мне тоже было за кого бояться. До молчаливых судорог. До безмолвной истерики. Этот дикий, первобытный ужас выматывал. Он не давал спать и есть. И он был внутри. Он был надёжно спрятан под маской весёлого безразличия. Не только у меня. У каждого из нас.

– Какие новости, Кип? – Я вдруг обнаруживаю, что у меня в зубах дымится новая, но уже наполовину искуренная сигарета. И когда я успел?

– Да никаких. Всё та же хрень. – Кипиш тихо матерится. Хотя кого здесь стесняться, спрашивается?

– Ага. – К нашему светскому рауту присоединился Балу. Сделал это он тихо, что было очень странно, учитывая его характер. Балу задумчив и погружён в себя. – Гарнизон Донецка никаких приказов не получал. Стоим, где стояли, делаем, что делали. Кстати, ты в прорубь окунаться будешь? На выходных Крещение.

– Делать мне больше нечего. Да и где тут окунаться?

– А на Карловке! Самое козырное место. Я в прошлом году именно там и окунался.

Балу громко ржёт. Мы его в этом поддерживаем. Весь «тонкий» сарказм его слов предельно ясен каждому из нас: Карловка уже несколько месяцев – вражеский тыл. Который находится всего-то в двадцати пяти километрах от того места, где мы курим.

– Кстати, Шекспир… – Кипиш задумался. – Твой друг Таксист сейчас охраняет министерство транспорта. Ну, вот и встанешь вместе с ним, раз других приказов нет. Тем более, что, по нашим данным, оно у укропских ДРГ-шников в первоочередном списке.

– Это ещё почему?

– Да кто их знает, древних укров.

Ловлю себя на том, что тяну из пачки третью сигарету. Коротко выругавшись, прячу обратно и, выйдя из курилки, спускаюсь в холл казармы.

– Привет, Воробей! – здороваюсь с дневальным. – Как твоё ничего?

– Как видишь. Домой не отпускают. – Воробей красноречиво поглаживает бороду. Когда он идёт домой к жене, он её сбривает. Супруга Воробья в этом вопросе непреклонна, как Великая китайская стена.

Дверь хлопает, и в казарму шатающейся походкой заходит Саня. Боец родом из Снежного, осевший в Донецке не так давно, но успевший повоевать и здесь, и в родном Снежном. Он возвращается из увольнения. И он пьян. Мертвецки.

– Здорово, пацаны! – Он улыбается во все зубы, оставшиеся у него после сорока с лишним лет жизни.

– Не понял, Саня! Ты чё? – После минутного ступора я прихожу наконец в себя.

– Через плечо, Паша. – Саня продолжает широко улыбаться. – Кухня и сортир.

– Чего? – не понимаю я.

– Кухня и сортир. – повторяет он. – От моего дома остались кухня и сортир. Я бомж, пацаны…

Он поворачивается и бредёт в свой кубрик, тяжело опираясь на перила.

Мы молча смотрим ему вслед.

Вечер субботы. Казарма живёт своей жизнью, несмотря ни на что. Как, в общем-то, и весь город. Тем более что бомбардировка, длившаяся без малейшей передышки почти четыре дня, даже как-то поутихла. Мы с Таксистом полтора часа как приехали из министерства транспорта, где наши обязанности по большей части свелись к непонятному сидению перед мониторами камер наблюдения и открыванию ворот. Впрочем, пара вооружённых людей в холле практически гарантированно отвращала большинство злоумышленников от мысли «желать странного». Ну, а штурма здания многочисленной группой спецназа и не ожидалось. Так что, возможно, наше присутствие там и имело некий смысл. Впрочем, осознание этого не поднимало нам настроения: быть охранниками нам не то чтоб очень нравилось.