Мы выехали в Хотимерж в конце мая 1939 г. Каждый состав, шедший от Пльзеня до Домажлиц (направление на Хотимерж), имел во время оккупации три разряда вагонов. Первые три вагона, примыкавшие непосредственно к паровозу (зимой в них было теплее, чем в остальных), имели таблички: «Из империи и в империю». В них ездили только немцы. Ни в один из этих вагонов не смел вступить чех. Не мог войти чех и в следующие четыре вагона с надписью: «Из протектората в империю и из империи в протекторат». Чехам разрешалось ехать только в последнем вагоне с надписью: «Из протектората в протекторат». Оккупанты считали, что одного вагона, к тому же зимой почти не отапливаемого, вполне достаточно для порабощенного народа. Между тем из Домажлиц и его окрестностей ежедневно ездили в Пльзень и обратно многие рабочие. Поэтому в вагоне была ужасная давка, в то время как остальные вагоны шли полупустыми. Вторая за Пльзенем остановка – станция Ныржаны и следующие пять – Збух, Хотешов, Стод, Градец у Стода, Голышев – вместе с расположенными здесь рудниками и промышленными предприятиями с осени 1938 г. входили в состав «империи». При прохождении поезда по этой «германской» территории не разрешалось открывать окна в вагоне; чех только через стекло мог смотреть на свой родной край, захваченный врагом. Можно себе представить, что чувствовал каждый патриот, проезжая по оккупированной земле, с какой «любовью» глядел он на поработителей.

Только за станцией Каменице начинался протекторат. Далее следовала станция Станьков, а затем Осврачин, где нам пришлось выйти, потому что следующая станция Ближенов, от которой было рукой подать до цели нашего путешествия, уже входила в «империю».

Путь от села Осврачин вдоль железнодорожного полотна был самым коротким. Эта дорожка – хотя по ней и запрещалось ходить – была хорошо утоптана. Меньше чем за полчаса мы дошли до Хотимержа, куда отца уже много лет влекла рыбная ловля

Когда мы позвонили у железной, покрашенной ярко-голубой краской калитки фучиковского дома, то первыми отозвались собаки. Йерык по старой привычке стремглав примчался к калитке. Казалось, от радости пес поперхнется собственным лаем. Мы пытались его утихомирить, но чем больше уговаривали, тем громче выражал он свой восторг. Калитка, однако, не поддавалась, и он убежал к дому. Второй пес, Виктор, содержавшийся в проволочной клетке, которая должна была создать ему репутацию злой собаки, также залаял^ К этому дуэту присоединились куры. Они встревоженно закудахтали. К калитке с лаем прибежала третья собака – Бланка.

– Бланка, тихо! Йерык, возьмись за ум, перестань! – урезонивал Юлек.

Но в поднявшемся переполохе мы не слышали собственных слов.

Пришла мама с ключом от калитки. Разумеется, мы не предупредили родных о приезде. Тем большим был восторг. Как радовалась мама, что опять увидела Юлека живого, здорового!

– Приветствую вас, дети! Здравствуй, Юлечек! – сказала мама и, взяв Юлека под руку, повела нас к дому.

Отец, конечно, был где-то у реки. Мама быстро накрыла на стол.

– Ну, рассказывай, Юлечек, что нового? Когда же будет конец этому кошмару?

– Придется подождать годика три. Мы должны хорошенько потрудиться, чтобы это продолжалось не дольше, – ответил Юлек.

Мама хотела услышать более утешительные слова. Она поверила бы, потому что их сказал он, ее сын.

– Вы останетесь тут, дети? – спросила мама.

– Если вы нас, мама, оставите, – полушутя, полусерьезно ответил Юлек.

– Оставайтесь столько, сколько сами захотите.

В этом доме Юлек провел с небольшими перерывами четырнадцать месяцев в труде и относительном покое.