Кроме того, всегда грело чувство, что мы с любимым поступили единственно правильно, не добив морально беззащитного больного человека, – и рождение сына я восприняла еще и как заслуженную награду за то, что поборола в себе низменное, звериное начало хищника…

* * *

Только оказавшись дома, сбросив плащ и привычно сунув ноги в шлепанцы, я вдруг почувствовала, как запредельно устала сегодня. От стресса всегда устаешь больше, чем от самой напряженной физической работы. «Сначала посижу немного в кресле – а ванна, ужин – все потом…» – решила я, валясь в объятья отцовского кожаного монстра, где мне иногда, в добрую минутку, разрешалось понежиться…

Что произошло потом? Я не заснула, это называется иначе – может, так: временно умерла? Состояние было хотя и глубже, свинцовее самого крепкого сна – но не в полную беспросветность я провалилась: я видела, чувствовала, сопереживала…

Глава 3

Око за око

…и ждах соскорбящего, и не бе, и

утешающих, и не обретох.

Пс.68, ст.21

Я стояла в галдящей толпе на улице грязного городка, и очень хорошо понимала, что нахожусь не в России. Люди вокруг меня выглядели размыто – в смысле внешнего вида и направленности движений – но настроение толпы я угадывала безошибочно, и это была растерянность. Язык людей звучал абракадаброй, ни единого слова не могла бы я осмысленно повторить, но, тем не менее, откуда-то знала, что он – кто этот он, было неясно – велел всем нам не расходиться, пока он не появится. Впереди угловато громоздилось здание, напоминавшее, да, верно, и бывшее небольшой церковью, но из непонятного лопотанья народа я вдруг уяснила себе, что это нелепое сооружение они называют собором. «Такое бывает только во сне!» – догадалась я – и совершенно правильно. Впервые со мной происходило такое, чтобы я осознавала, что сплю, а значит – лишена страха, неловкости, недопониманий, и могу, при желании, превратиться из зрителя в режиссера. «Ну, и куда занесло меня в этом сне?» – силилась я понять, и сразу рядом, а может, для удобства, и прямо во мне, прозвучало: «В Ассизу». Это слово, знала я, было для меня чем-то громадным, невероятно значимым, я чувствовала, что получила ценнейший подарок – но почему-то не рождалось никаких конкретных ассоциаций. И вот, зная, что сплю, я мучительно тянулась к ним – в явь, как утопающий тянется из-под зеленой воды к высокому желтому свету…

А тем временем на ступенях карикатурного «собора» возник человек – и толпа не то возмущенно, не то скорбно возопила. Человек был полунаг – изможденной и нечистой наготою, выглядевшей настолько неприятно, что даже трудно было сочувствовать очевидному его страданию. Другой человек, в грубом коричневом рубище до пят, тащил полуголого страдальца за шею на веревке – правда, при этом отчего-то сам проливал нечеловечески огромные мутные слезы… Выволок на ступени – и замерли оба. Влекомый заговорил – слабым больным голосом, но такова, верно, была власть этого голоса, что каждое слово (а для меня – лишь непонятный, но певуче красивый звук чужого языка) отчетливо и значительно отпечаталось над притихшей толпой. Но мой невидимый услужливый толмач, окопавшийся, верно, у меня в голове, угодливо перевел: «Вы, и все, кто по моему примеру покинул мир и ведет образ жизни братьев, считаете меня святым человеком, но перед Господом и вами я каюсь, что во время этой моей болезни я ел мясо и варенный на мясе навар». Я не успела подивиться нелепости речи и, сугубо, – непропорциональной суровости наказания, исполняемого, вдобавок, неуместно рыдающим палачом, как несчастного повлекли на веревке дальше сквозь толпу, мимо меня, и я увидела размазанную грязь на когда-то изысканно благородном лице, услышала, как бренчит цепь – и вокруг меня начал меркнуть ослепительный солнечный свет