– Я всегда жила по принципу: говори правду, и низкие люди будут избегать тебя… – призналась Королева, ожидая от него неизвестно чего, и он приготовился услышать продолжение, но тут появился Губарь, водрузив на стол початую бутыль белого вина, и они замолчали. Губарь взял холодную котлету и настроился на философский ряд:

– Я тебя предупредил? Предупредил! – Загадочно посмотрел на Королеву, словно собираясь выдать тайну. – Последнее время с Димой что-то не то…

– Не пугай его, – быстро произнесла Королева, словно защищая Иванова, словно они с ним сговорились.

– Я и не пугаю, – сразу согласился Губарь. – Но ты ведь знаешь… – И опять жалобно посмотрел на нее.

– Ну ладно, – вздохнула она и, отворачиваясь, встала. – Вымою посуду…

– Я не буду, все… – дурашливо пообещал Губарь и поднял перед собой ладони, – честное слово…

Когда-то по обеим сторонам его старенькой «Волги» красовались два изречения: «Одинокий странник» и «Не рвите мне сердце!» Впрочем, после женитьбы на Королеве его сентиментальность приобрела иную окраску, и если бы и теперь он был склонен к излияниям души, с бортов его машины кричали бы следующие изречения: «Ах, оставьте меня в покое!» или «Не говорите ни о чем…» Многозначительность стала его томлением. Возможно, он даже страдал от этого, но не хотел никому признаваться, даже себе.

– Учти, завтра в шесть у тебя съемки, – жестко уточнила она.

– Разрешения все равно еще нет, – сказал он и засмеялся так, что зубы у него сверкнули фарфором.

– Вот я и говорю, – уронила она, – вечное балдушество… Но снимать надо!

– Я непременно привезу тебе цветы.

– Лучше сам приезжай…

Теперь она уставала от разговоров гораздо быстрее, и Иванов пожалел, что пришел.

– Она не умеет притворяться, – сказал Губарь, когда Королева ушла и затворила дверь на веранду. – Но ты знаешь ее. Как она не может без подковырок, так я не могу без студии, но театр… театр это театр.

Иванов вспомнил: «игра под ручку». Губарь был поклонником школы Станиславского, но последнее время развлекался тем, что спасал своих разведенных подружек от бывших мужей. Возможно, для этого он и нужен был им.

Губарь выцедил стакан вина, и ему сразу же полегчало. Об Иванове он забыл на секунду. Потом угнездился в кресле поудобнее, чтобы оседлать своего любимого конька:

– Тебе никто никогда не объяснял, что ты круглый ноль?

Обычно он пьянел от двух рюмок водки из-за перенесенной в юности желтухи.

– Я только что получил это удовольствие, – сказал Иванов.

– Так вот… – и он молча потыкал пальцем в прикрытую дверь, – ничего не могу доказать… всю жизнь бьюсь…

– Все ты можешь, – возразил Иванов, – только не хочешь.

– Кризис, – тут же согласился Губарь, опорожняя следующий стакан и упиваясь своим горем, – в семье и на работе…

Он умел это делать: красиво и театрально – страдать так, что окружающие невольно становились его собутыльниками, но женщины поддавались чаще, чем он успевал понять их намерения. Пару раз Иванов оказывался свидетелем скандалов – громких – на телевидении или тихих – в семье, и у него пропадала всякая охота расширять круг знакомств из окружения Губаря.

– Давай выпьем, чтобы больше ничего не было, – сказал Губарь. – Она ведь презирает. Думаешь, для чего? Чтобы лучше работал? Нет! Чтобы я ходил по струнке. На самом деле я раб, ученый кот. Умные мысли приходят исключительно в туалете, да и то по ночам, когда она спит. Так и сдохнешь ненароком полным дураком.

Он всегда жалел только себя, но был щедр с друзьями и собутыльниками.

– Считается, что когда женщина выкладывается, то попросить ее о чем-либо по-латыни невозможно?