– Между нами всегда кто-то был, – сказала она, вздохнув, печально и красиво поворачивая свое крупное, сильное лицо под нависающим чубом светлых волос, – вначале женщины, а теперь принципы, вернее, полное их отсутствие, – и, конечно, не добавила: «в тебе…», хотя это было ее обычной шпилькой, которой она теперь пользовалась не только дома с Губарем, но и на различных совещаниях, если оппонент был, разумеется, ниже рангом.

Иванов вспомнил, что когда-то это лицо украшало первые страницы журналов мод и центральной прессы. «Мисс Москва’ 85!» Зенит славы. Но от первого столичного испуга она так и не оправилась, и в глазах у нее застыл вечный вопрос: «Как я здесь очутилась?» Слишком часто надо было пресмыкаться на новом месте. Губарь сделал единственно правильный вывод: поехал, привез ее, и они поженились.

– Твой мальчик одно время сильно меня интересовал. – Она переменила тему. – Очень умный мальчик и очень рассудительный.

– Вот как?.. – спросил он, размешивая сахар в стакане.

Он не думал об этом. Умный-неумный, какая разница? Он даже не знал, что Дима вхож к Королеве.

Они сидели на «третьей палубе», как любила говорить Королева, во внутреннем дворике, под крышей ворковали голуби, и тень платана падала на окна ее квартиры, обставленной в стиле «деревенской простоты». Иногда порывом ветра сюда заносило прохладу реки.

– Не слишком шикарен, – призналась она, – но… но… в нем что-то есть. – И повторила знакомый жест, но теперь он символизировал бодрость и волю, и уложила ладони поверх колен. – По рукам женщины стараешься догадаться о теле – в подол длиннополого платья, и кольца блеснули, отразив солнце.

– Похож на тебя, только ты на него давишь. Ты уж извини, что я так грубо, но хотелось тебя предупредить… Пожалуй, для него можно что-нибудь сделать – открыть галерею, что ли…

С тех пор как она вынуждена была больше времени проводить здесь, на балконе, в Думе и на телевидении, она всегда носила длинные платья. Она быстро научилась носить их, и вначале Иванов никак не мог привыкнуть к этому.

– Он знает… – произнесла она дальше так, словно доверила тайну ветру и всему окружающему пространству.

Иванов даже не удивился. Разговор, начатый ею самой, не мог закончиться ничем иным – она не любила излияния, но зато любила вмешиваться в чужие дела.

– Почему? – спросил он, хотя, конечно, можно было и так догадаться, потому что ты с ней ведешь себя или как дурак, или как кастрат, а потом пытаешься соорудить внутри себя некую конструкцию под названием «благородный друг».

– Потому что Гана его мать, – коротко и многозначительно сказала она.

– Ах вот в чем дело! – воскликнул. – Потому что…

– Да, – ответила она. – Мальчик имеет право знать…

– Идиотство! – вырвалось у него.

Он не любил, когда его обводили вокруг пальца. Если бы она понимала, что его сын не такой уж наивный. Из десяти его знакомых каждую вторую он затаскивал в свою берлогу с мастерской под крышей. Как он с ними распутывался? Невроз? Как там по Фрейду? Это, должно быть, сильно отвлекало от работы. Если ты хочешь чего-то добиться, надо чем-то жертвовать, и женщинами в том числе.

– Потому что она и мертвая тебя мучает, – сказала она жестко, – а я не хочу, чтобы и его мучила тоже.

Ему бы ее выдержку, потому что внутри он завязан множеством узлов, и с каждым днем их все больше.

– Ну и что, – запротестовал он, – все наоборот…

Он не мог ей до конца противостоять. Это было правдой. Кого из них обоих он больше жалел, наверное, – ее, потому что прощал быстрее.

– К черту! – выругалась она. – Знать ничего не желаю!

– Зачем? – спросил он сразу. – Зачем ты меня загоняешь в угол?