Гудели они тогда во Владивостоке трое суток, по истечении которых резонно постановили наступить на горло Мычовой страсти, и оставить бывшую спутницу жизни в покое, и как только… так искать новую.

Теперь сговорились увидеться дома у Мыча в Москве.

Чему, собственно, радуются при встрече друга со студенческих времён, размышлял Гриша, приближаясь в самолёте «Кипрских авиалиний» к Москве? И, подумав с улыбкой в сладкой дрёме, выделил главное: душа с ними отдыхает. И заснул…

– Гляди! В штанах! – приветствовал Гриша друга в дверях его квартиры. Им обоим были душевно приятны воспоминания, когда в эту же дверь много лет назад поутру позвонила компания из друзей и подруг, что-то накануне крепко отмечавшая, и дверь им открыл помятый Мыч в рубашке с галстуком и без трусов…

Теплеет на душе и хочется жить, когда после разлуки обнимешь и похлопаешь друга по надёжной спине.

У Мыча был гость с Дальнего Востока, хорошо Грише знакомый легендарный «начальник Японского моря» Мефодич. Суров и крут был заросший медноволосый гигант с задубевшей на лютых северных ветрах кожей. Широко посаженные ледяные, всегда прищуренные глаза смотрели в упор и видели насквозь. Огромные арктические ботинки казались каменными, как у памятников, руки с заскорузлыми пальцами и выцветшей татуировкой могли задушить волка…

И было совершенно непонятно, чем думал тот «дед», возжелавший объяснить такому вот новобранцу армейские порядки. Мефодич потом разводил руками: я, говорит, один раз и толкнул-то его, в грудь. «Дед» в госпиталь надолго, Мефодич в дисбат.

Магаданский дисбат, однако, оказался в судьбе Мефодича отправной точкой, даже двумя: во-первых, познал и полюбил холодное Японское море, да и остался здесь навсегда. А, во-вторых, встретил здесь такую же побитую душу и дородное тело – это была его Галя. И по сей день промеж ними незатейливая любовь, большое уважение и четверо крепеньких ребятишек.

Числился Мефодич по ведомству Мыча, осуществлял всякие отловы в научных целях; и все знали, что себе Мефодич берёт только по потребности – детей кормить-растить, дом соблюдать, Галю по случаю слегка побаловать, ну, и, конечно, шхуну содержать. За честность и благородство уважали его и русские погранцы, и японская береговая охрана. Причём японцы-то, когда давали ему право входа в свои порты, первыми и прозвали «Ме-фо-дися» начальником Японского моря. Это внутреннее море он действительно исходил вдоль и поперёк и не раз помогал и нашим, и японцам.

Мечтой всех дальневосточных браконьеров была его шхуна «Галина». Лучшую японскую электронику, вымененную у японцев на крабов, он обогатил русской смекалкой, друзья-моряки с атомоходов снабдили его каким-то лишним стратегическим металлом, в результате чего начальник моря всё видел, всё слышал, ходил быстрее всех и дальше всех.

По молодости, после дисбата, пару путин отходил рыбаком на сейнере, но из-за шутки над боцманом его «ушли» и порекомендовали в научный флот, так он и попал к Мычу. Шутку ту вспоминать не любил, дурак, говорил, молодой был, но хорошим людям при случае не отказывал.

Боцман тот самодурствующий Мефодичу не нравился, поэтому как-то поспорил он с ним, что соблазнит новенькую судовую врачиху, что слыла неприступной. «Только, – говорит боцман, – чтоб доказательства железные были!» Ну, Мефодич и предложил ему спрятаться в шкаф в его каюте и самому всё разглядеть, ещё и подушку дал для удобства. А потом пошёл в кают-компанию и заявил: «Какой-то, – говорит, – странный у нас боцман: зачем-то в мой шкаф спрятался, ещё и подушку взял…»

В Москве Мефодич обычно больше трёх дней не выдерживал, начинал канючить и проситься домой. Мыч знал про эту его слабость, поэтому обратный билет брал ему на определённое число, чтоб раньше не сбежал, а вкусил немного столичных прелестей. В ответ был прозван вурдалаком, смрадом дышащим…