«И он, как железо к магниту, как банный лист к жопе, прилипает к… чему?» – икнул отец.

«Уж во всяком случае не к “Солнечной революции”, или “Прогрессивному гороскопу”», – скривил губы Савва.

«Герой-дурак, – заявил отец, – его потом смешивают с дерьмом, потому что, когда Бог берет паузу… должна длиться пауза…»

«Наверное, – согласился Савва, – но она истекла… в моем сердце, магнитная эта пауза».

«Значит, тебе все равно, кто наниматель, для кого, собственно, ты ищешь национальную идею? Кто воспользуется твоим открытием, если, конечно, оно состоится?» – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес отец.

«Боюсь, мы с тобой по-разному понимаем природу божественной паузы, – сказал Савва. – Ты понимаешь ее как скорбную остановку бытия, я – как конкурс идей, тенденций, когда есть возможность всем себя проявить, чтобы потом восторжествовало лучшее».

«Запомни, сынок, – неожиданно трезво, как будто и не пил, произнес отец, – во все времена в конечном итоге торжествует всегда худшее!»

«Точка отсчета, – вдруг совершенно неожиданно для самого себя (как будто кто-то чужой, подозрительно умный) произнес Никита. – Всякое действие проистекает из точки отсчета, которая, собственно, и определяет это действие».

«Эта точка – превосходная, практически недосягаемая, ибо она почти за гранью жизни, степень отчаянья, – странным образом не удивился предположению Никиты Савва. – За ней нет ничего, потому что ничего быть не может. С этой точки, как с астероида, стартуют великие идеи и замыслы, потому что она вне земного притяжения. Главное – туда попасть, – задумчиво посмотрел в темное кухонное окно Савва, – и удержаться. Дальше проще, потому что дальше начинается собственно творчество».

«И ты знаешь, что это за точка?» – поинтересовался Никита.

«Две точки, – усмехнулся Савва. – На одной точке все равно что на одной ноге. Долго не простоишь. Мы же не аисты, – строго, как если бы Никита настаивал на том, что они аисты, – посмотрел на брата, – чтобы стоять на одной ноге».

«И не цапли, – рубанул рукой, как саблей, воздух отец, – и, конечно же, не фламинго».

«Почему у всех птиц, которые любят стоять на одной ноге, длинные острые клювы?» – задумчиво произнес Савва.

«Они, видишь ли, – усмехнулся отец, – выхватывают ими из болота лягушек».

«Может, назовешь эти точки? – предложил Никита, опасаясь очередного утекания беседы в… камыши, где стояли на одной ноге, высматривая в болоте лягушек, птицы с длинными клювами. – Если, конечно, в русском языке наличествуют подходящие слова».

«Запросто, – не стал чиниться Савва. – Икона и водка».

«Ну да, – Никита подумал, что можно отправляться спать. Он и так засиделся. Вот только спалось на полный желудок не очень хорошо. Снились… прохладные воды, ускользающие (как лягушки в болоте из-под длинного острого клюва жажды), как только Никита припадал к ним пересохшей пастью. – Что же еще?»

Он давно привык, что путь к главному (если он пролегает через отвлечения и частности) странным образом превращает это самое (страстно желаемое) главное в ничто, то есть отнимает у него смысл.

Процесс подменял собой результат.

Простое (не испорченное лишним знанием) сознание, подумал Никита, лучше воспринимает и сохраняет истину.

Простое (идеальное?) сознание увиделось ему в образе прохладного сухого погреба, в то время как сознание непростое (отца, Саввы, да и его самого) – то ли морозильной камеры.

мгновенно превращающей истину в лед, так что уже и не разморозить, то ли микроволновой печи, превращающей истину в… пиццу?

«Что такое икона применительно к современным условиям? – между тем продолжил Савва. – Да тот же телевизор в каждой квартире. Прямоугольное пространство истечения благодати. В принципе, весь так называемый двухтысячелетний прогресс можно свести к постепенному превращению иконы в телевизор, а затем в компьютер. Как прежде люди смотрели на икону в красном углу, так нынче смотрят в телевизор… опять же в красном углу. Они смотрели и хотели получить какие-то доказательства, услышать какие-то слова. Сейчас то же самое, только в стопроцентно интерактивном, так сказать, режиме. Телевизор – это синтез внутреннего голоса души и внешнего голоса Бога, не верить ему невозможно, как прежде невозможно было не верить чуду. Вот почему, кто пишет икону, в смысле, определяет, что показывает телевизор, тот и… в нехорошем смысле имеет так называемое общественное сознание. Надо только знать, что показывать. Ну, а второй аспект национальной идеи, – продолжил Савва, – заключается в том, что русский народ в случае свободных выборов однозначно проголосует за ту власть, которая – по факту – обеспечивает его дешевой водкой. Грубо говоря, в России вечной будет та власть, при которой человек, где бы он ни жил – в пустыне, тундре, тайге, степи, на дрейфующей льдине, в любое время дня и ночи тратит не более пятнадцати минут на то, чтобы выйти из дома (или где там он в данный момент пьет и закусывает) и вернуться с водчонкой. При этом никакого значения не имеет, обеспечивает ли эта власть целостность страны, заботится ли о пенсионерах, укрепляет или разрушает здравоохранение и образование, гоняет или пестует прессу. Знаешь, как это называется?» – строго посмотрел Савва на Никиту.