«Потому что нет способа вернее снискать нерасположение судьбы, нежели истово, а может, неистово служить обреченному делу, – объяснила старуха. – Как, впрочем, – вдруг растворилась в лежаках и шезлонгах, но тут же вновь материализовалась с растрепанной книжкой в руках, – нет и способа вернее снискать ее стопроцентное расположение. Вот только…» – замолчала, задрав жуткую голову к небу.

Никите показалось, что она сейчас завоет, как волчица. Но она молчала, поэтому Никита тоже посмотрел в небо. Черное и прозрачное, оно как будто летело вниз – в серебряный тигель, роняя, как слезы, звезды. Никита вспомнил, что вторая половина августа – самый звездопад. И еще подумал, что звезд падает больше, чем желаний, которые он (даже чисто теоретически) может загадать. Тем не менее все же загадал единственное, поймав взглядом рой разнотраекторно, но однонаправленно – вниз – падающих звезд.

«Вот только, – повторила, опустив голову, старуха, – это будет расположение за вычетом счастья, сынок. Потому что невозможно быть счастливым в жизни, которую хочешь переделать, то есть в жизни, в которую не веришь».

«Что же тогда остается?» – глухо спросил Савва.

«Пустота, – ответила она, – внутри которой есть все за вычетом… жизни».

«Ты полагаешь, что воля – это пустота?» – удивился Савва.

«Воля – парус, – сказала старуха, – но ты ведь не станешь отрицать, что главное – ветер, который наполняет парус».

«А еще главнее то, что насылает ветер», – уточнил Савва.

«Вот только этот ветер, – глаза старухи вдруг блеснули в темноте, как падающие звезды, – всегда уносит, выдувает счастье. Ты бы отступил, сынок, – вдруг с материнской какой-то тоской произнесла она, – у тебя еще может получиться нормальная жизнь. Не стоял бы ты на этом ветру».

«А может, – неестественно рассмеялся Савва, – жизни нет? А только один ветер?»

«Жизнь есть, – возразила старуха, – но ее надо долго и трудно искать. Она как… невидимый родник под камнем».

«И ты нашла?» – спросил Савва.

«Нашла, – подтвердила старуха, – хоть это и не та жизнь, какую я искала. Но зато я… никому не мешаю».

«Видимо, тебе попался не самый чистый родник. Эти язвы…» – расстегнул на брюках ремень Савва.

«Может, и сифилис, сынок, – не стала отпираться старуха. – Последний раз я была у врача лет пятнадцать назад. Здесь недалеко – на улице Шевченко – ночной профилактический пункт. Они сделают все что надо. Если там будет очередь, вот почитаешь», – протянула Савве книжку. После чего опустилась на лежак, раздвинув напоминающие сухие сучья ноги и скрестив на (отсутствующей) груди напоминающие опять же сухие, но потоньше, сучья руки.

Никита закрыл глаза.

Меньше всего на свете ему хотелось это видеть. Но удержать глаза в закрытом состоянии было трудно. Никита перевел их в небо. Глазам сделалось больно, как если бы в них вонзились звезды.

В следующее мгновение Никита услышал глухой удар и – после гробовой паузы – голос Саввы: «Боже мой, это же… метеорит».

«Где?» – на всякий случай отбежал подальше от лежака Никита.

«Он убил ее, – сказал Савва. – Ее убил метеорит! Финиш. Конечно, теоретически… еще можно… Но… вероятно, мертвая не в счет?»

Никиту охватил ужас.

Лунный свет, звездное небо, серебряное море, лежак, на котором распласталась старуха с похабно задранным рубищем и с разбитой головой, шипящий в мгновенно натекшей из головы черной лужице метеорит, удивительно напоминающий по форме сжатый кулак, растерянно топчущийся над лежаком с приспущенными штанами Савва – все это было из какого-то другого жуткого мира, где Никите решительно нечего было делать.

Мира убивающего ветра.