И так же, в общем,
Заходит солнце,
Восходит солнце
И верь, не верь, —
По переулкам
Всё так же бродишь,
И не находишь
Ни дом, ни дверь.
Лишь звук органа
В полночной мессе
В даль поднебесья
Порою путь
Укажет. Ладно,
С крестом, с кастетом, —
Речь не об этом,
Не в этом суть:
Найдешь опору
И в то же время
Свободы бремя
Отбросишь прочь, —
Но только после,
От сна очнувшись,
Вновь, оглянувшись,
Увидишь ночь.
А так, всё ясно, —
Жизнь не напрасна,
Когда так классно
Звучит хорал.
Но лучше, право,
Сей мир-отрава,
И Богу слава,
Что есть канал.
1972
«Над крышами сената и синода…»
Над крышами Сената и Синода
С утра натянут равнодушный холст.
С него стекает дождь на серый мост.
В квартирах никакое время года.
Вода в реке, наполнена водой
с небес, когтями брызг скребёт граниты
тюремных стен. Ворота приоткрыты.
Острог сыреет, временно пустой.
Всё моросит. Срываются с карнизов
разрывы капель. Воздух населён
селёдкой с пивом. Серый как бетон,
летает бес меж куполов и фризов.
Всё то же небо, те же колера
над крышами Сената и Синода —
всемилостиво нам даны: свобода,
Суворов, Пушкин, русское ура,
огромное, как мать вчера,
и хер на месте небосвода.
1972
«Теперь я слов твоих прошу…»
Теперь я слов твоих прошу
Как подаянье.
Как в тайну тайн теперь гляжу
В твое молчанье.
Жду хоть улыбки на губах
И, будто болен
Я этой памятью, во снах
Кричу – виновен!
Виновен в том, что потерял,
Что был спокоен,
Что жизнь на слухи разменял,
Во всём – виновен.
1972
«Я теряю тебя…»
Я теряю тебя,
Не успев обрести.
Опасаясь любить,
Не хочу отпускать.
Лишь слова теребя,
Повторяю «прости…»
Не умея забыть,
Не могу укорять
Ни друзей за смешок,
Ни себя за разлад.
Мне бы легче не быть.
Мне любить тебя лень.
Я, наверно, смешон,
А они говорят:
«Кто боится любить,
Превращается в тень».
1973
«Город унылых стад…»
Город унылых стад
Как из банки сардинку,
Дождь попивая в такт,
Варит меня под сурдинку.
Тих. Безоружен. Мал.
Гол. Переварен до мозга.
Сзади – дворов провал.
Прямо – судьба из воска.
Вечер. Вползаю в дом.
Сплюнут. Изжёван. Втоптан.
С той же, как дядя Том,
Кожей убитых оптом.
1973
«Утро. Четыре часа…»
Утро. Четыре часа.
Капает серенький дождь.
Веришь ли ты в чудеса,
Маленький выродок-вождь?
Ты ли мятеж возгласил
С форума, славен вовек?
Ты ли триумфа просил
Из-под опущенных век?
Ты – позабыл и сменял
Войско, народ и сенат
На выпивоны менял,
Маленький бука-легат.
Кто ты? Куда ты? Зачем?
Брось, не ершись, дурачок!
Нечего плакать. Ничем
Не выделяйся… молчок…
1973
«Бот мир, он кажется велик…»
Вот мир, он кажется велик,
а он, как девственница, мелок,
и в нем, как некий недомерок,
ничей пульсирует язык.
Его бы выманить сюда,
ему бы дать обозначенья,
но как застывшая вода,
он пребывает без движенья.
И я не в силах превозмочь
мою больную безъязыкость:
какая выспренняя дикость —
пытаться выговорить ночь.
И речь в дешевые ходы
уходит, в трюки и намеки.
Сплошным синонимом беды
Становятся её упрёки.
А мир по-прежнему молчит,
не выдавая тайну слова.
И вместо говора живого
Сухая проповедь звучит.
1974
«Я думал – жить. А эва-Ленинград!»
Я думал – жить. А эва – Ленинград!
Хрустит ноябрь, по лужицам ломаясь.
Писатель, в коммуналке маясь,
Скрипит пером, описывая сад.
Там человек в снегу. Пал? Перепил?
Теперь бы вспомнить, как там было летом,
Пока февраль костлявым пистолетом
Стучит в окно, страдая без чернил.
Но нет чернил. И крови нет. И жизни.
И друга нет. И даже нет врага.
Ты мне не веришь? Ну-ка, свистни,
Увидишь, – нету ни фига.
1974
«Самой малой малости…»
Самой малой малости
Выпросишь едва ли,
Шуточки да шалости
Льдинкою в бокале.
Вечером стаканчики,
Сдвинутые в ряд.
Мысли-одуванчики
К ночи облетят.
Хохмочки да сплетенки —
Весело и смело.
Мысли-перманентики
Завиты умело.