Он рассказывал о положении в Батавии во время лихорадки, когда его судно теряло по человеку каждые несколько дней, и как они шли с телом по берегу, раскачиваясь, становясь ещё более опьянёнными вследствие действия противочумного препарата. Он рассказывал, как нашёл очковую кобру, или змею с капюшоном, под своей подушкой в Индии, когда спал там на берегу. Он рассказывал о матросах, отравленных в Кантоне наркотическим «шампунем» ради их денег, и малайских бандитах, которые останавливали суда в проливах Каспара, и всегда до последнего берегли капитана, чтобы тот указал, где хранились самые ценные товары.

Все его разговоры касались этих земель, кишевших пиратством, эпидемиями и отравлениями. И часто он пересказывал множество пассажей о своём собственном участии, что было почти невероятно, если учитывать, что немногие люди, возможно, погружались в такие отвратительные пороки и цеплялись за них так долго, не платя за них смертью.

Но, по правде говоря, следы этих событий и отметину ужасного конца он носил на себе почти под рукой, подобно королю Сирии Антиоху, который умер ужасной смертью, как заявляет история, ужаленный осами и шершнями всего мира. Ничего не осталось от этого Джексона, кроме грязных остатков и человеческой мути: он был худым, как тень, лишь кожа и кости, и иногда он жаловался, что ему причиняет боль сидение на твёрдом ящике. И иногда я представлял себе, что это было осознание его несчастного, разбитого состояния и перспектива скорой смерти, вроде собачьей, за те его грехи, что заставляли этого несчастного негодяя всегда следить за мной с той недоброжелательностью, с какой он это делал. Ведь я был молод и красив – так, по крайней мере, считала моя мать, – и как только я стал немного привыкать к морю, и падение моего духа прекратилось, и щёки мои начали восстанавливать свой прежний цвет, то, злясь от неудачи, я взывал к доброте и сердечности; он же был снедаем неизлечимой болезнью, поглощающей наиболее важные части его тела и делающей его более пригодным для больницы, нежели для судна.

Поскольку я иногда по своей природе не против побаловаться догадкой о мыслях, возникающих у людей, с которыми я встречаюсь, относительно меня самого – особенно если у меня есть причина думать, что я им не нравлюсь, то поэтому я не буду наверняка отрицать, что действительно догадывался, какие именно мысли обо мне имеются у этого Джексона. Но я лишь высказываю своё честное мнение и говорю о том, как эта мысль пришла мне в голову в тот момент, и даже сейчас я думаю, что был прав. И действительно, если это было не так, то как тогда расценить дрожь, которая пробегала по мне, когда я ловил взгляд этого человека, пристально смотрящего на меня, как часто случалось, ведь он старался быть немым время от времени и сидел со своим застывшим взглядом и оскалом, как человек с безумными капризами.

Я хорошо помню первый раз, когда я увидел его, и как я был поражён его взглядом, уже тогда остановившемся на мне. Он стоял у судового руля, будучи первым человеком, который подоспел к рулю, когда рулевого отозвал штурман, ведь этот Джексон был всегда начеку в поисках лёгких занятий и объяснял причиной стремления к ним своё слабое здоровье, хотя я раньше думал, что для человека со слабым здоровьем он был очень скор на ноги, по крайней мере, когда хорошее место должно было подвернуться; впрочем, возможно, это было только своеобразное судорожное напряжение при сильных стимулах, не чуждое, как известно, самым великим калекам. И пусть матросы были всегда очень недовольны любым проявлением дедовщины, как они называли это, – то есть любой вещи, которая дарила усладу избавиться от совсем тяжёлой работы, – всё же я наблюдал, что хотя этот Джексон был печально известным старым «дедом» всё путешествие (я имею в виду, что он не выполнял никакой опасной работы, от которой он был далёк, как от виселицы), он и вправду был великим ветераном в этом рейсе и тем человеком, кто, должно быть, прошёл невредимым через многие кампании; всё же они никогда не предполагали называть его так в любом случае и не позволяли ему узнать, что они думают о его поведении. Но я часто слышал, что они весьма жёстко отзывались о нем за глаза и, представая перед ним, тут же ласково спрашивали о его здоровье. Все они стояли в смертном страхе перед ним, и съёживались, и подлизывались к нему, как стая спаниелей, и использовались, для того чтобы потереть его спину, после того как его раздевали и укладывали на койку; и для того чтобы выйти на палубу и в камбуз немного подогреть для него холодный кофе; и для того чтобы набить его трубку и дать ему жевательного табаку; и подлатать его жакеты и штаны; и для того чтобы следить, и склоняться, и нянчить его всю дорогу. И он всё время сидел, хмурясь на них, и находил ошибки в том, что они делали; и я заметил, что те, кто делал больше всего для него, те больше всего перед ним и съёживались, и им он больше всех причинял обид, в то время как к двоим или троим, больше державшимся в стороне от других, он относился немного иначе. Не мне говорить, что заставляло команду целого судна так подчиняться прихотям одного бедного несчастного человека, каким был Джексон. Я только знаю, что так было, но я не сомневаюсь, что если бы у него в голове был голубой глаз или он имел бы лицо, отличное от того, что у него действительно было, они бы не пребывали в таком страхе от него. И ещё удивило меня, когда я увидел одного моряка, удивительно крепкого и добродушного молодого человека из Белфаста в Ирландии без какого-либо статуса или влияния среди команды, когда на него, наоборот, кричали, и подавляли его, и поддавали ему, и делали посмешищем; и больше всего это зло и унижение исходило от Джексона, который, казалось, ненавиделего всем сердцем из-за его большой силы и личной чистоты и особенно из-за его красных щёк.