Скорее, он бы посмотрел и спросил: «Эта девочка чертовски сексуальна, согласен?» Он старался обращаться со мной как со взрослым, поэтому открыто говорил о женских гениталиях и о том, чего ожидать, когда я окажусь с ними лицом к лицу.

Спальня отца находилась в задней части дома, рядом росло дерево; помню, как он объяснял мне устройство своей системы раннего оповещения и план побега. Если вдруг нагрянут копы, я должен буду задерживать их у парадной двери, пока он выпрыгнет в окно, по дереву спустится на крышу гаража, переберется в соседний дом, а оттуда уже на улицу. В восемь лет такие речи слегка сбивали меня с толку. «А давай копы к нам просто не придут?» Но он ответил, что уже сидел за хранение марихуаны пару лет назад, а еще копы метелят его просто за то, что у него длинные волосы. Я от таких слов чуть в штаны не наложил. Мне совсем не хотелось, чтобы папу метелили. Все это еще больше усилило мою ненависть к властям.

Но даже несмотря на переживания за отца, поездки в Калифорнию были самым счастливым временем в моей жизни. Я впервые сходил на концерты и вживую увидел Deep Purple и Рода Стюарта. Мы ходили на фильмы Вуди Аллена и даже на один или два сеанса с рейтингом R[2]. А потом сидели дома и смотрели по телику все эти сумасшедшие шоу вроде «The Monkees» и «The Banana Splits Adventure Hour», где переодетые в больших собак люди ездили на маленьких машинках и искали приключений. Такой и была жизнь – психоделичная, веселая, яркая. Все было хорошо.

Иногда отец сам наведывался к нам в Мичиган. Он появлялся неожиданно, с горой тяжелых чемоданов, которые складывал в подвале. Из поездок в Калифорнию я усвоил, что он участвует в перевозках больших партий марихуаны, но когда он навещал нас, я никогда ни о чем не догадывался. Я просто был в эйфории от его присутствия. Он был так не похож на остальных жителей штата Мичиган. Каждый человек в нашем квартале, каждый, с кем я в принципе сталкивался там, был коротко стрижен и носил рубашку на пуговицах с короткими рукавами. Мой папа выходил на улицу в ботинках под змеиную кожу на шестидюймовой серебристой платформе с нарисованной на них радугой, в джинсах-клеш с сумасшедшими бархатными патчами и массивным поясом с бирюзовыми вставками, в облегающих футболках, открывающих живот, обязательно с какой-нибудь крутой эмблемой, и в бархатных рокерских куртках из Лондона. Начинающие редеть волосы спускались до талии, у него были густые усы, подкрученные вверх, и большие бакенбарды.

Мама точно не считала отца своим хорошим другом, но понимала, как много он для меня значил, и всячески поддерживала наше общение. Он ночевал в моей комнате, а когда уезжал, мама помогала мне писать открытки с благодарностями за подарки (какие бы там он ни привозил) и время, проведенное вместе.

К пятому классу во мне обнаружился актерский талант. Я собирал соседских детей, и мы устраивали представления в подвале. Я ставил пластинку, обычно Partridge Family, а в качестве инструментов выступали швабры и перевернутые тазы. Я всегда был за Кейта Партриджа, мы имитировали пение и плясали, развлекая соседских детей, которые сами не хотели участвовать в представлениях.

Конечно, я постоянно искал способ подзаработать. Как-то раз, устраивая очередное представление в подвале одного из друзей, я решил, что надо бы брать с детей, которые хотят увидеть концерт Partridge Family, деньги. У кого что было – хоть дайм, хоть никель, хоть четвертак. Посреди гаража я повесил занавеску, а проигрыватель установил за ней и обратился к собравшимся зрителям:

– Partridge Family немного застенчивы, да к тому же слишком известны, чтобы выступать здесь, в Гранд-Рапидс, поэтому играть они будут из-за занавески.