– А ничего не говорит. Матерится… Хотя погоди, погоди, кажется, слышу…

– Что? Ну!..

– Моль выдержала паузу и развела руками:

– Трудно понять, доченька. Болезнь у меня – воспаление среднего уха. Не имею возможности отоварить предписанную фельдшером мазь, потому как живу без пенсии.

Она работала на результат, грубо, как настоящий профи, с неслыханной простотой вытряхивая из людей последнее. Кошельки глупых девочек раскрывали рты, как волшебные китайские жабы. Щелк-щелк. Когда Галя дала ей на мазь, Моль навострила среднее ухо, прислушалась и доложила:

– Кричит он странное, будто воет песню. Повторяет одно и то же: ветер голого принес.

Эффект от фонаря придуманных слов оказался неожиданно сильным. Галя заревела в три ручья:

– Витя, прости меня! Какая же я плохая! Совсем про тебя забыла. Ты не сердись, пожалуйста! Когда немцев прогонят, я поеду в Смоленск, буду тебя искать. Все перекопаю, честное слово! Вы мне только скажите, – попросила она, – где он лежит? У меня еще есть деньги. Вот.

Деньги – это само собой. Моль взяла. Приложила бумажки к сердцу и почувствовала вдохновение. Заглянув в доверчивые серые глаза девушки, прошептала:

– Нету его в земле. – Подумала, что бы еще добавить для удовольствия клиента, ткнула пальцем Гале в живот: – Здесь найдешь.

Уфф! Обмякла мешком, тяжело дыша, обмахиваясь шалью. Сеанс закончен. Нехорошо внутри. Как будто холодный камень на сердце.

Тут носильщики прокричали отправление саратовского поезда. Засуетился народ. Галя, вся в слезах, поднялась со скамьи и пошла к выходу на перрон, забыв попрощаться.

И слава богу! Гадалке уже не до разговоров, язык на плече. Она думает: завтра никакой работы! Не могу каждый день мурыжиться с мертвецами! У самой ноги дрожат, чашки коленные дребезжат. Пора домой, напиться чайку – и в койку. А то совсем замоталась. Их много – она одна, никакого продыху. Мерещится вон черт-те что. Воронкой закрутилась прорезанная солнечным лучом пыль, словно в воздух бросили пригоршню муки и взбивают живое тесто цвета хаки, которое прет наружу в форме человеческого тела.

Прямо из ничего перед ней возник солдат в драной окровавленной гимнастерке, с расколотой, без крышки черепа, головой, держащейся на плечах, как пурпурная роза, страшный цветок с зубами. Моль растеклась по скамье киселем и тупо пялилась на сверхъестественное явление. Солдат шагнул к ней, раскрывая объятия:

– Здравствуй, мама, я за тобой.

Моль, у которой отродясь не было детей, жалобно охнула, когда ледяные руки сжали ее ребра. На второй ох не хватило воздуха. Она беззвучно изобразила ртом букву О и умерла. Тело завалилось набок, но только через полчаса вокзальный милиционер заметил скандально синее, в цвет халата, лицо усопшей.

Ветер принес голого на окраину уездного города Вязники в год нашествия Бонапарта. Эту историю Галина рассказала мне, когда стала моей бабушкой, сама узнала ее от своей бабушки, та – от своей, и так далее, по цепочке. Старушечий испорченный телефон сообщает, что в двенадцатом году западный ветер дышал на крыши городка перегаром московского пожара, и обыватели тревожились, как бы шалости Зефира не устроили кошмара на улицах Вязников. Французское слово приходило на ум из-за маленького капрала, который засел в Кремле, в кольце огня, словно импортная саламандра.

Вязники сплошь были деревянные и всегда хорошо горели. Мои предки жили на изгибе Клязьмы, на возвышенном месте, где раньше стояла крепость, когда-то служившая для защиты от кого-то. Замечательная фортеция с высокими стенами, которые комендант Суббота Чаадаев выстроил по приказу царя Алексея Михайловича, чье правление было сплошным лихолетьем. В столице бунты медные и соляные. В церквях распальцовка никониан и староверов. При таких обстоятельствах страшно жить маленькому человеку. Хочется укрытия, надежного места. Крепость была идеальным убежищем, бунтовщики и раскольники уважительно обходили ее стороной. Никто не дерзал штурмовать крутые стены. Они сами в одночасье сгорели дотла по неосторожности защитников. Вот как все запутано в нашей истории. А ведь предупреждали умные люди: не курите на бочке с порохом!