Гена приехал на вокзал раньше Павлика Давидовича. Поезд уже подогнали к перрону. Пока вещи и Беньку в большой картонной коробке носильщик на громыхающей телеге вез к вагону, Гена нашел нужные слова, рассказал, уболтал, разжалобил проводницу, а, главное, назначил ей свидание. Понравилась ли ему унылая длинноносая девица, Павлик Давидович так никогда и не узнал. С Геной больше жизнь не столкнула, хотя и деньги ему послал, и звонил несколько раз. С телефоном мог что-то напутать, Генка мог съехать с квартиры, да бог знает что могло произойти. Но тогда исключительно благодаря ему Павлик Давидович устроил Бенчика в купе проводницы и сам большую часть дороги провел там. Только поздно ночью перебрался в свое купе и забылся тревожным сном.

Дома Бенчика ждало длительное лечение. Новых хозяев он не признавал. Трясся как заяц, боялся переступить порог – видимо, били всегда за это. Ходил под себя, и ничего нельзя было с этим поделать. Павлик Давидович смазывал заживающие бока, колол целыми курсами препараты, кормил с руки, разговаривал с ним, не ожидая ни ответной реакции, ни хоть какой-то заинтересованности, и терпел все неудобства собаки с историей бомжовского содержания и безупречной графской родословной.

Однако усилия не проходят бесследно. Шерсть начала расти, затянулись раны, Бенчик принялся есть со свойственным спаниелям безудержным аппетитом, привык к домашним и к следующему лету, а своему полуторагодовалому возрасту, предстал во всем экстерьерном блеске. Он действительно был красив. Настолько, что в происхождении не стоило сомневаться. Профессионалы сразу узрели в нем породу, подобных представителей которой в городе больше не наблюдалось.

Но Бенька навсегда остался псом с поломанной психикой. Он был весел и дурашлив с людьми, которых знал и которые проявляли к нему любовь и доброе ласковое отношение. Новых же людей боялся, как боялся и новых домов, квартир, любой новой обстановки. Павлик Давидович решил, что с Бенчика достаточно потрясений в жизни, и он так навсегда и остался не выставленным ни на одну собачью выставку, не получившим ни одной собачьей престижной награды. Остался формально не признанным, хотя единственный был достоин оценки своего исключительного экстерьера. Но так ли важно было «графу» признание? Он знал свое происхождение, и для самооценки этого ему было вполне достаточно. А хозяевам ни к чему сдались его медали – любили Беньку самозабвенно. Вот такая непростая собачья судьба…

Я знала его историю и то, что надо постараться сразу расположить к нам пса, ведь три недели придется жить под одним кровом. Если Бенька испугается, откажется есть, до приезда хозяев его будет не дотянуть.

Наконец, приехали. Заранее была открыта дверь. Павлик Давидович с мамой, не форсируя событий, прогуляли Бенчика перед окнами, показали окрестные кусты широко и свободно разросшейся сирени. Это был правильный ход. Бенька охотничьим носом учуял стойкий кошачий запах. А кошачья диаспора у нас во дворе была солидная, жили одной цыганской семьей – с драками, воровством, «поножовщиной», конечно в их специфическом кошачьем исполнении. Свою Цапу я пускала на волю, но к ночи всякий раз вызывала домой. Нечего ей якшаться с распущенными, неуправляемыми и наглыми дворовыми котами.

Бенька запах уловил, поставил холку дыбом, что говорило об интересе и его собачьей состоятельности. Ноги сразу приняли привычную стойку, грудь расправилась, Бенька почти готов был нырнуть в кусты за кошачьей душой, но Павлик Давидович решил, что пора заходить в дом. Бенчик согласился неохотно. Если к котам он давно привык и гонял их по окрестностям хозяйской дачи, то чужие дома и подъезды заставляли его собирать «волю в кулак» и каждый раз преодолевать свое смятение. Он пошел в подъезд, смешно, не по-собачьи путаясь меж ног хозяина, надеясь спрятаться, прижаться и даже не думать о том, что может ждать впереди. Напоследок оглянулся – ну и ладно, кто их знает, этих чужих котов. Некоторые бывают хуже бультерьеров, поэтому пускай остаются в своих кустах. Павлик Давидович перед дверью взял Беньку за ошейник, легонько втолкнул через порог. Бенчик въехал на задних лапах, по-хомячьи втянув голову и прижав уши.