Наконец они заметили среди серых борозд хоть какое-то разнообразие.

Впереди над скалами торчал деревянный шест в полтора человеческих роста, его основание было присыпано камнями. Сверху крепилось колесо – из тех, что использовались в повозках, но здесь, в этом месте, выглядело оно до ужаса странно. На колесе, медленно вращаясь от ветра, сидела фигура. Назвать ее человеческой было бы крайне обходительно. Болезненно худая и обнаженная, с кожей, одновременно иссушенной солнцем и побелевшей от каменной пыли. Волосы и борода, грубо спутанные, ломкие и сухие, развевались на ветру. Камни, насыпанные под колесом, усеивали мелкие высохшие экскременты – отходы тела, из которого, казалось, уже нечего было выжать. С насеста доносился глухой, надтреснутый голос – он бормотал что-то неразборчивое, свидетельствующее о жажде, слабости и безумии.

В рыхлом склоне позади живого чучела-тотема зиял проход. Низкая узкая перемычка, сложенная из камня, держалась только благодаря искусно достигнутому равновесию. Или чокнутой, на хрен, вере.

Колесо скрипнуло, когда Блажка и Колпак прошагали под ним. Сидевший на нем псих продолжал бормотать свой гортанный бред. Когда они оказались на расстоянии детского броска от перемычки, оттуда вынырнул Костолыб.

Блажка видела его второй раз в жизни и второй раз почувствовала уверенность, что он – хиляк, приходившийся отцом Колпаку. Пергаментная кожа туго обтягивала лысый череп с глубоко запавшими глазницами, а скулами, казалось, можно порезаться. Высокий и худой, он двигался плавно, будто хищник. Он был старше, хотя определить его возраст представлялось сложной задачей, потому что он был проворен и обладал зоркими глазами и ясным взглядом. Не слишком мускулистый, он все же был человеком – а люди, даже самые грозные, часто слабели после среднего возраста. Тем не менее было легко представить, как он охмуряет женщину-полукровку, и тогда перед мысленным взором является Колпак. Несмотря на то что Костолыб обладал тем, что на лице Колпака не проявлялось никогда.

Костолыб улыбнулся. Зрелище это было отвратительное.

Зубы у него были вставные и чересчур крупные. Когда они показывались из-за натянутых губ, весь рот превращался в леденящую душу пасть. Из каких бы костей их ни вырезали, те, должно быть, имели разный возраст, потому что, все разных цветов, они образовывали мешанину из тонов от белого до черного, в которой преобладали отвратительные бурые оттенки. При их лошадином размере, вся система была плохо подогнана и, когда он говорил, зубы скользили друг по дружке. Ему приходилось чрезмерно шевелить губами, чтобы усмирить неприглядный щелкающий ряд зубов, бесконечно при этом прихлебывая и подсасывая.

– Вождь Реальных… хлюп… ублюдков. Вернулась… ссик.

Сзади человек на колесе издал протяжный стон.

Костолыб занес руку за перемычку, и оттуда послышался звук плещущейся воды. Затем рука вернулась с тонким стержнем, к концу которого была прикреплена влажная тряпка. Он прошел мимо Блажки и Колпака, остановился в нескольких шагах от шеста и вытянул стержень, поднеся тряпку к лицу убогого. Тот ее проигнорировал, но Костолыб терпеливо простоял несколько мгновений, двигая стержень таким образом, чтобы при движении колеса тряпка оставалась у безумца перед губами. Но пить он не стал.

Наконец Костолыб опустил руки.

– Может, потом.

Обернувшись к гостям, он оглядел их.

– Жалобы те же?.. Ссст.

Блажка сперва задумалась. Затем кивнула.

– Врешь. Стало… фшк… хуже. – Он снова прошел мимо них. – Заходите… шлюп… Оружие оставить на улице.

И, нырнув в нору, исчез. Сделав глубокий вдох, Блажка отстегнула тренчало, сняла пояс с мечом и передала их Колпаку. Тот указал на ее ботинок. Она, покачав головой, вынула оттуда кинжал и также передала ему. Она попыталась скрыть мандраж, но не сумела и молча проследовала за мужчиной в темноту прохода.