– Она еврейка была?

– Еврейка. Муж на фронте был, с папой вместе, он врач был, а ее повесили. А перед тем двоих детей убили. Такие дети красивые были, такого возраста, как ты.

– Значит, ты еще тогда там была?

– Нет, это уже потом мне написали, что нашего врача повесили. Весь народ плакал. Она была очень хорошая.

Теперь это… С нами жила горбатенькая, ты помнишь ее? Ирина Михайловна.

– Мне было меньше двух лет, я не помню ее.

– Да, конечно не помнишь. Мы жили в одном коридоре, очень хорошая женщина, воспитательница детского дома, такого же возраста, как я. Мужа ее тоже забрали на фронт. Она и говорит: «Я скажу своей заведующей (Прасковия Васильевна ту звали), чтобы она тебя взяла с нашим детским домом. Его будут эвакуировать на север, в Красноярск. Пусть она тебя возьмет воспитательницей. Конечно, трудно тебе будет, но дети будут с тобой»…

Тут я не заметил, что кончилась пленка в магнитофоне и часть рассказа осталась незаписанной, поэтому я перескажу. Маму действительно взяли в детский дом вместе со мной и сестрой. Детский дом был эвакуирован на север, двадцать пять человек детей и имущество везли в трех «лошадиных вагонах», прицепленных к военному эшелону. Обязанностью мамы было на остановках раздобыть воду и натаскать достаточно. Никто не знал, сколько времени простоит поезд, и всегда был риск отстать от него.

К несчастью, я сразу же заболел коклюшем и так сильно кашлял, что у меня выскакивала кишка. Фельдшера и лекарств не было, мама сама вставляла мне кишку на место. Коклюш – заразная детская болезнь, и мое присутствие в вагоне было опасно для окружающих. Я лежал в углу вагона, а все дети сидели в противоположном, чтобы было меньше шансов заразиться. Думали, что целесообразнее выбросить меня из вагона ради спасения остальных или надеяться, что Бог сделает чудо и все благополучно доедут. И вот однажды на одной из остановок, когда мама уже перелезла с ведрами воды между колесами вагона по эту сторону железной дороги, – поезд тронулся.

…и один военный хотел поднять лестницу и кричит мне: «Бросай вёдра!», показывает, чтобы я бросила. Вёдра я бросила, а он кричит, машет: «Скорей-скорей, пока лестницу не поднял!» Еще секунда, и я бы осталась.

Поднял лестницу, закрыл солдатскую дверь лошадиную, и темнота. Сплошная темнота. Вонища. Мужики на нарах, не видно, где они там лежат. Но он сидит вот тут на дверях, пожилой уже какой-то. Мне теперь кажется, что он пожилой, он, наверное, не был пожилой, был солдат, сержант или кто он был там, он их вез отдыхать на север. Я стою, меня от холода и страстей пережитых всю трясет. А он говорит: «Успокойся, успокойся, ты уже села. Откуда ты, что?» – начал меня расспрашивать.

Я рассказываю: «Три вагона из детского дома, мы везем детей в Красноярск. И у меня двое маленьких детей, год семь месяцев и четыре года. Ни у кого больше нет маленьких, только у меня. Я воду должна носить. Другая, горбатенькая, она варит, а я воду ношу, чтобы наварить на такую ораву три раза в день и мыть, мыть, мыть». Корыто было, и мы всё детей купали.

И когда я ему это рассказываю, там уже солдаты: «А, тебе баба нужна! Мы три дня, три ночи не евши не пивши, у нас портянки присохли, сапоги к ногам пристали, а ты уже баб!.. Как ты мог в военное время взять бабу, поднять? Да откуда ты знаешь, что она тебе наговорит? Это, может, шпионка, она нас тут всех подорвет. Сбрось ее!» А он говорит: «Подождите, будет остановка, мы проверим, кто она, с детского дома или нет».

Меня всю трясет, я ничего не могу, а он говорит: «Скоро будет остановка, мы вылезем. Они могут и сбросить, настолько обозлены, что их нигде не кормят и с фронта прямо. Их как в бочки селедку натолкали. Как только будет остановка, прыгай, а я за тобой! И мы зайдем на паровоз, узнаем, кто едет, потому что неизвестно, сколько будет стоять, чтобы добежать до вас. Тут везут военное снаряжение, танки».