Сержант был либерал, сам не прочь был покататься на лыжах, в голове у него были только женщины. Накидки ему, в сущности, были не нужны, но он играл свою роль, как и все другие.

Однажды я заболел, а весь взвод уехал на учения. Чтобы не привлекать к себе внимания, я залез за вешалку, где висели какие-то шинели, и дня три пролежал там, читая том критика Белинского. Каким-то образом Белинский оказался в военной библиотеке. Вешалка стояла в казарме, за вешалкой была дверь, закрытая на ключ, и за дверью был штаб. Там топали офицеры, генералы, а я лежал в трех шагах от них и читал Белинского. Я сейчас не люблю его, но тогда я был глуп, не разбирался в людях, как и в книгах, да и выбора особенно не было.

Я незаметно выходил пообедать, в туалет, умыться и катил обратно за вешалку, так как мое освобождение от дел по состоянию здоровья закончилось как раз тогда, когда все уехали на несколько дней. И чтобы меня не заарканили на какие-нибудь работы, предпочел пролежать с книгой за вешалкой до возвращения товарищей.

Так мы и жили. Весной 1961 года Никита Сергеевич Хрущев потряс мир новой мирной инициативой. Он предложил Америке и Западной Европе сократить их вооруженные силы. И Советский Союз объявил через свою трубу, газету «Правда», что он сокращает свои вооруженные силы на миллион двести тысяч солдат. Это была мудрая политика «нашей партии». Каждый надеялся, что он попадет в это число. Мы с удовольствием читали газеты тогда. И вот появились какие-то обнадеживающие признаки: всю шпану, бездельников и идиотов вроде меня, которые больше мешали, чем помогали, собрали в одну кучу (я говорю, конечно, за наш артиллерийский полк, а не за всю армию) и вывели, то что называется «за штат». Мы стали как бы заключенными, которых использовали на всех видах работ. То мы разгружали баржу с дровами, то чистили уборные, то ухаживали за свиньями и т. д.

Один раз мы таскали шпалы (бревна, которые кладутся под рельсы) с одного места на другое. Почему-то эти бревна были свалены не возле железной дороги, а далеко от нее, метрах в трехстах, на огромном снежном пустыре. Не знаю, с самолета ли их свалили или доставили иначе, только надо было эту ошибку исправить. Шпал было штук сто, нас – пятнадцать-двадцать бревен (человеко-бревен), один к пяти.

Шпалы лежали в глубоком снегу, подмокшем на мартовском солнце и подзастывшем на морозце. Шпалы заледенели, а снег был выше сапог и мешал работать, набивался в голенища. Были огромные мужики, и были малыши, которые не могли поднять шпалу. Был один Ванечка, совсем маленький паренек, худенький, может быть, больной, как говорят, «тщедушный». Он не мог поднять и четверть шпалы. Была ссора, так как норма была на всех одна. На него особенно орали, так как он был совсем слабенький.

Нашлись люди, которые помогли ему выполнить норму. Но он все-таки не дожил до конца (армии), через год умер от несчастного случая, о котором я расскажу позже.

Итак, мы приносили посильную пользу.

Не всегда работали так тяжело. Было время посидеть иногда на берегу озера, оно было прекрасно. Я любил маленькие корявые березки среди камней, упрямые и сучковатые, но очень живые, каким-то чудом укоренившиеся в расщелинах скал батарейной горы, болезненные, юродивые, но крепкие, счастливые той горстью земли, на которой выросли, почти уродливые, но жаждущие жизни – «блаженны нищие духом!».

Иногда удавалось что-нибудь почитать, но выбор был невелик и времени было мало. Я очень жалел, что упустил время, пытался его наверстать. Меня снедала тоска познания, я хотел знать всю правду, а не частичную… Но об этом я не хочу писать в этой книге. Я хочу ограничиться описанием своей судьбы и сосредоточиться только на событиях, которые произвели на меня сильное впечатление, оставили в душе память, след или шрам. Даже если внешнему глазу они, эти события, кажутся незначительными.