Все позволено, все можно! – этот основной мотив (в котором – апогей хамства) красной нитью проходит через все произведения Мариенгофа.

* * *

Мы подробно остановились на Мариенгофе, потому что его стихи занимают первое и самое видное место в сборнике: потому что он задает тон, потому что он самый яркий, самый типичный представитель «революционного футуризма», потому что он договаривает до конца то, на что другие только намекают.

Нам нужно было набросать портрет Мариенгофа как поэта, чтобы выяснить весьма важный и весьма интересный вопрос: почему и как оглушительное футуристическое тявканье связано с пролетарской революцией, с Октябрем?

* * *

К революции примазалось множество темного люда. Многие представители контрреволюционной буржуазии сумели усесться на тепленьких советских местечках. Но эти не так вредны. Гораздо хуже примазавшиеся к нам озорники, хамы, бывшие жандармы и полицейские, кровожадные и жестокие. Их манит не столько запах золота, сколько запах крови. Они чуют в революции родную стихию. Пролетариат, конечно, сбросит и раздавит всех этих прилипших к его телу гадов. Но пока мы переживаем период острой борьбы, период крови и железа, прилипание гадов неизбежно.

Примазавшийся к революции темный люд воспринимает революцию по-своему. Пролетарского пафоса творчества у этого люда, конечно, нет, но у него есть какой-то звериный, темный, глубоко антипролетарский по существу своему, буйный пафос разрушения, пафос истребления и мучительства. Пафос хамства. «Мы наш, мы новый мир построим!» – вот лозунг революционного пролетариата. – «Бей, руби, жги, – потому что все позволено!» – вот лозунг примазавшегося темного люда – какая глубокая пропасть между этими двумя лозунгами! Кто не видит, что лозунг темного люда – это лозунг контрреволюции…

Кровь, кровь, кровь, – только кровь, и ничего больше. Кровь для крови. Вот смысл революции с точки зрения хама. Костей хруст и пожаров рев. Пусть разгрузчики барж сотнями ловят головы, человечьи! Пусть застонет народ чистый! Затопим кровью погреба с добром и подвалы! По тысяче голов сразу с плахи пречистой тайне!

Метлами ветру будет
Говядину чью подместь
В этой черепов груде
Наша красная месть…

Темный люд понял завоеванную кровью свободу как свободу обрывать обои и гадить в комнате; как свободу сесть в шапке, ногу на ногу задрав.

Слыхано ль было, чтоб ковальщик
Рельсовых шару земному браслет
Дымил важно так махоркой,
Как офицер шпорами звякал?

Тут, очевидно, титанизм подменен хамством.

Мы не скрываем от себя, что революция расковала скованного раньше страхом человека-зверя, хама-мучителя, кровожадного садиста…

Футуристские тявкуны подходят к Октябрю именно с точки зрения этого раскованного хама. Примазавшийся к революции озорник и воспевающий революцию футурист – это явления одного и того же порядка. Недаром Анатолий Мариенгоф откровенно признается: «Я сам из темного люда». Он сам и есть этот «ковальщик», который важно дымит махоркой и звякает шпорами, как офицер, который низводит титанизм революции на степень простого, пошлого хамства. Настоящий «ковальщик рельсовых шару земному браслет» не поймет Мариенгофа, с презреньем отвернется от него; настоящему пролетарию-творцу чуждо и противно это «плеванье зазорное Богу в юродивый взор», эта молитва матерщиной, эта отвратительная смесь передоновщины со смердяковщиной. Пролетариату это оглушительное тявканье не нужно…

Почему же, спрашивается, Анатолий Мариенгоф с братией пользуется особым покровительством наших советских «властей предержащих»? Почему они – казенные привелигированные поэты?