Может, у нас с Мией нет ничего общего и не сдалась она мне сто лет. Обидно другое – то, как легко папа списал меня со счетов, даже не дал возможности побороться. Он не допускает мысли, что я могу такой девушке понравиться и что Дроздов согласится отдать за меня свою дочь. Как будто я прокажённый…

Несмотря на полный раздрай в душе, сажусь за руль и еду домой. Там, конечно, прокричаться не выйдет – соседи испугаются. Но хоть посижу в тишине, не буду видеть физиономии двуличных родственников и слушать их лицемерные речи.

Да плевать мне на эту Мию! Тоже мне, царица вселенной… Её как неликвидный товар в нагрузку продают – и ей норм, ничего не жмёт. Нафиг надо жениться непонятно на ком ради состояния?

Но всё равно бесит.

Дома расслабиться не успеваю. Нелёгкая приносит отца. Как будто мало ему сегодняшнего разговора. Но двери открываю, конечно. Понимаю, что он – заложник условностей нашего больного общества. Требовать от него, чтобы он шёл против ветра, не могу. Хотя оценил бы…

Смотрю исподлобья. Отец проходит в гостиную. Долго молча стоит у панорамного окна, всматриваясь в горящий огнями город.

– Красивый вид. Когда живёшь в частном доме, очень не хватает ощущения высоты и взгляда на мир свысока.

Молчу. Мне нравится квартира. Папа подарил мне её после колонии, когда я второй раз поступил в университет и пытался вернуться к нормальной жизни. Очередной шарлатан сказал ему тогда, что у меня острая потребность в одиночестве. Мол, в колонии люди лишены возможности уединения, и это сильно давит на нервную систему. Может, так и было – я уже плохо помню. Но гиперопека близких в родительском доме действовала мне на нервы точно не меньше. И я искренне обрадовался, когда у меня появилась собственная берлога.

– Я не всемогущий… – папа присаживается напротив меня в кресло. – Я не могу взмахнуть волшебной палочкой и стереть у людей из памяти информацию о твоём прошлом. Наркотики, колония – это всё триггеры для общества. Многие тычут в тебя и говорят: “А вот Белов вообще…“, чтобы оправдать свои грехи. Чтобы в своих и чужих глазах выглядеть чуть лучше. Им плевать на тебя – им главное сделать себя чуть беле и пушистее за твой счёт.

Я молчу. Сто раз уже эти речи слышал. Мне нет дела до всех. Я хотел бы уехать на край света, где никто меня не знает, и начать жизнь с чистого листа. Но родители не дадут.

Как-то завёл об этом разговор, а мама разревелась… После смерти младшей сестры, она стала очень истеричной и слишком ранимой. Чуть что – в слёзы. А я не могу видеть, как она плачет. Жаль её становится сразу ужасно. Что угодно сделать готов – лишь бы улыбалась.

– Понимаешь, Мия такая. Нежная принцесска, над которой всю жизнь все трясутся, попу на поворотах заносят, охают-ахают…

Интересно, как это сочетается со словами мамы, что отец запер её в закрытой школе за границей? Кто там над ней трясся, если родителей не было рядом? Не стыкуется.

– Она в облаках витает. Классическая музыка, органные концерты, опера, балет, – папа продолжает расписывать её как какого-то сказочного персонажа. – И ты… Весь в татуировках, с серьгой и стрёмным анамнезом.

– Ну да, ещё татухи мои приплёл… Было бы лучше, если бы я был весь в шрамах? Типа они украшают мужчину? Это ей больше понравилось бы?

Упрёк с татухами – вообще мимо. Я их бил не просто так от дури в башке. Каждая – поверх рубца, с которым не смогли справиться пластические хирурги. В детстве я увлекался химией. Но инстинкт самосохранения у меня почему-то сильно отставал от любознательности и просыпался, когда я попадал в ожоговый центр. А потом благополучно снова засыпал. Выражение “техника безопасности” приобрело для меня реальный смысл уже гораздо позже. Не все шрамы удалось отшлифовать. И мне показалось более разумным забить их татухами, чем светить ими перед всеми и каждому объяснять, откуда они взялись.