Увы! Всё это бесполезно:
Ворона не слезу прольёт —
С бесцеремонностью железной
Вонючий выплеснет помёт.
И кудри чёрные поэта
Враз побелеют от него.
Я с горечью замечу это
Нахальной птицы торжество.
Я рад бы взять ведро и швабру,
Ведрить и швабрить с порошком,
И серость изловить за жабры
Да отметелить хорошо.
Но вижу: нет у ней предела,
Нет ни начала, ни конца,
Душа отсутствует, и тело,
И выражение лица.
Запахнет паленым и серой.
Где царь? где узник? где их червь?
Чернь побледнеет – днеет серость,
Сгустится серость – реет чернь.
На площади кусты из терний.
Дождём грядём – сквозь них идём.
Как много серости и черни
И мало света ясным днём!
Что могут неуклюже слизни?
На них с рождения печать,
А мы должны его при жизни
И после смерти защищать.
Душа поэта не остынет
Во вдохновении своём.
Глас вопиющего в пустыне
Вопит с пустынею вдвоём.
3
Есть святая святых – есть святые дороги,
Даже буквы в названиях сумрачных строги.
Неотмирность возвысила их и хранит,
Опершись на холодный, но вовсе не вечный гранит.
Этот памятник – здешний и рос на глазах у народа,
Он от мира сего, и дворянская честь – в нём порода.
Свой для площади, свой для пространной страны,
Много лет без войны простоял у небесной спины.
Почему же взорвали у бронзовых ног тишину?
Почему объявили повторно поэту войну?
Он стоит равнодушно-спокойный на вид,
Вход в метро для него – погруженье в Аид.
Запах тлена скрывается запахом дыма,
Чья-то ненависть к людям вонюча, едка, нелюдима,
Застилает глаза, разрастается вширь без помех,
А поэт-тайновидец смотрел в тот момент глубже всех.
Он увидел и трупы, и чистую кровь, что засохла,
Вперемешку валялись кровавые камни и стёкла.
В развороченном и покорёженном слое
Притаилось всё дикое, тёмное, злое.
Всё, что было геройством в умерших веках,
Обернулось простой сединой на висках.
Генералы, и маршалы, и президенты!
Ваши подвиги рьяные беспрецедентны,
Ваши площади, улицы, лица чисты —
Не нужны здесь придирчивые блокпосты,
Батальоны, дивизии, роты, полки,
Автоматы, винтовки, к винтовкам штыки.
Беззащитен всегда только тот, кто поэт,
Лишь открытому сердцу спасения нет!
Был однажды убит – он на площади встал,
Не податливый воск, а надёжный металл.
Но поэт – это челяди цепкой укор,
Это ливень, счищающий с истины сор.
Он – упрёк проходимцам, погрязшим в крови,
И великим безликим, что лживы в любви.
Где же кров твой, поэт? Без постели кровать…
Не её ли пытались убийцы взорвать?
2002
АЛЬМА-МАТЕР
(быль)
ВЫПУСКНИКАМ ШКОЛЫ №1219 (ул. Садовая-Сухаревская, д.12)
Дом двенадцать – не поэма, не творенье Блока,
Светлый он – не чёрный и не белый,
И компьютера недремлющее око
Охраняет школьный мир осиротелый.
Из него в большую жизнь сейчас уходят
Старшеклассники, всех старше и мудрее;
Дом двенадцать – удивительные годы,
Не спешите позабыть их поскорее.
Не спешите… Оглянитесь на Садовом:
Вашу школу скрыли здания другие,
Но всегда за незнакомым новым словом
Скрыты старые, безмерно дорогие.
Не забудьте! Их сказали вам однажды
Дочь Ивана, Александра, Николая,
Но воспринял их душой и сердцем каждый,
Счастья всем своим наставникам желая.
Ну а больше всех на свете в целом мире
Сами вы теперь нуждаетесь в удаче.
Вам учиться, вам работать, вам все шире
Мир освоить виртуальный – не иначе.
Утро жизни всё ж не то, что жизни вечер.
В нём таится клад сокровищ и чудес.
Вы спросите: «Где надежда и опора?». Я отвечу:
«Здесь девчата. Здесь Трофимова и Новикова здесь».
Счастлив тот, кто свой талант нигде не прятал,
Шёл вперёд, не опуская руки вниз.
Вы спросите: «Где надежда и опора?».
«Здесь ребята:
Селезнёв Марат и Старченко Денис».
Утро жизни всё ж не то, что жизни вечер.
Есть исток у самой маленькой реки.