Первый рыцарь, видать, частенько выступал на верлежском турнире, и пограничник его запомнил. Досмотр его грамот вместе с уплатой подати не заняли и минуты. Второй дворянин, скорее всего, не столь часто посещал недружелюбный шеварийский берег, и его бумаги изучались куда более придирчиво. Третья или четвертая по счету грамота командиру поста явно не понравилась: то ли он заподозрил подделку, то ли просто придрался к ставшей нечеткой от времени печати иль чересчур закрученным завиткам подписи. Между офицером и приезжим возник небольшой спор, но недоразумение было быстро улажено при помощи туго набитого кошелька, почти незаметно для окружающих юркнувшего в объемистый карман мешковатых красно-синих штанишек.

Полагая, что вот-вот уже должен настать его черед, Аламез приготовил котомку к досмотру, а затем, взяв коня под уздцы, направился к трапу, но тут неожиданно возникла заминка. Удовлетворенно кивая и радостно поддергивая отвислыми усами, командир поста мельком пролистал бумаги самого молодого из герканских дворян, а именно, того самого, кто пока был виконтом и вскоре должен был получить по наследству титул графа. Сомнений у офицера не возникло, по крайней мере, претензий он юноше не предъявлял и вопросов не задавал, но вот при уплате пошлины собеседники бурно повздорили. Молодой вельможа интенсивно замахал руками, выражая негодование, и перешел на крик. Пограничный чиновник тоже повысил голос. Только благодаря этому находившийся довольно далеко от очага конфликта моррон и понял, в чем, собственно, крылась загвоздка.

– Семьсот герканских кронгеров! Ты что, шут блудливый, с ума сбрендил?! – блажил несдержанный на язык юнец, по молодости лет и по взбалмошности характера не желавший принимать во внимание, где находится и с кем говорит. – Въездная подать всего двести, с тех же баронов ты ровно столько и взял, а меня, значит, ограбить решил, жирная шеварийская рожа!

Отпрыск благородного герканского рода был не только дурно воспитан, но и взбалмошен настолько, что даже в мыслях не допускал, к каким плачевным последствиям могут привести его вопиющие дерзость и грубость. Видимо, он с детства привык капризничать, топая ножкой, кричать на папенькиных слуг и требовать к себе уважения, которого, собственно, ничем и не заслужил.

– Вы забываетесь, молодой человек! – прокричал в ответ шевариец, проявив завидную выдержку тем, что проигнорировал явно задевшее его оскорбление.

Командир поста разговаривал так же громко, как и юнец, держался строго, но не опускался до ругани. Единственное, в чем нашла проявление клокотавшая внутри него злость, так в том, что он неожиданно, в том числе и для себя, перешел с герканского на родной, шеварийский язык.

– Я шеварийски знамени служака и претендаю на подбор вами достойных словес! Не теряйте память, на чьих землях топтуетесь! Скандалы зачинайте на своем бреге! Еще раз вторю! Огромность въездного умоленья положена в соответствии с вашей верховностью… Уплата виконта семь сотен, с баронов куда мельче! Это закон, ублажите покорностью иль тут же вертайтесь взад на плотяру!

«М-да, забавный язык… – подумал Аламез, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. – Говорят, как будто на нашем, на герканском, и акцент почти неразличим, но такие чудные слова подбирают, что хохотун прям до колик пробирает. А смеяться как раз нельзя! Даже легкая тень улыбки может взбесить шеварийца. Как предупреждал фон Кервиц, они чересчур щепетильны в этом вопросе. Не стоит дразнить гусей, если на дереве не сидишь иль если в штаны запамятовал сковороду подсунуть!