-  Не надо сейчас ничего руками… и вообще - на выход.  Ленка, ребенка веди к мамке и понаблюдайте.  А здесь будет санобработка, я скажу там…  На ночь уже, наверное, сможешь вернуться сюда.  И глаз не спускать!  Малая шустрая до невозможности.

-  А сто се-таки с папом? – послышалось за спиной, когда Вадим уже выходил. Лена сразу подключилась и стала что-то оживленно объяснять, а он пробормотал сам себе:

-  А с папом бумеранг... Надо бы по голове, а он просто обосрался.

-  И не смертельно.  По голове хуже, - успокоил его белобрысый медик.

-  Жена с ума сойдет, - поделился своим беспокойством Вадим, чувствуя необъяснимое доверие к обоим – и брату, и сестре: - Первый раз отпустила со мной дочку.

-  Ну и не говорите ей.  Даже если закроют сейчас.  Когда это еще она приедет?  Москва?

-  Почти. Ближние подступы.

-  На самолеты билетов нет, поездом – суток двое.  Шутите?  Конечно, с ума сойдет!

   Все четыре с половиной дня, находясь в отдельном боксе стационара, Вадим коротко докладывал Ксюше о том, как замечательно они отдыхают.  Их разговор выглядел, как «доклад закончил», «доклад принял».  На просьбу Ксюши дать трубочку дочке, Вадим сказал, что она освоилась тут, веселится и о маме не вспоминает.  И он боится, что, услышав мамин голос…  Почему-то именно сейчас врать жене было донельзя противно.  Утешал себя тем, что эта-то ложь во благо - исключительно для того, чтобы Ксюша не волновалась за Яну… и за него тоже.

   Жгучая вина растекалась внутри кипящей лавой, и столько всего вспомнилось за эти дни… и как Ксюша просилась к нему «на ручки», когда сильно порезала палец – и плакала, и смеялась.  А он носил ее по комнате и дул, чтобы не болело… куда-то на ухо.  Когда это было…?  Тогда она готовила что-то на новогодний стол.  Плохая примета, плохой год…

   Вспоминался суп этот проклятый, зажаренный красным луком, ночи их – нежные, упорядоченные уже какие-то (в хорошем смысле).  И смех, и игры втроем с Янкой, и разговоры… он же живой тогда был, собой был!  Не корчил из себя интеллектуального высокомерного мачо, четко контролировал жизнь свою и семьи. А сейчас будто развалина, руина... 

   Известие о смерти Лены даже не раздавило – расплющило его.  Почему-то он ни минуты не сомневался, что это правда – слишком… однозначно звучал голос того мужика из трубки.  Муж?  Скорее всего…  А что он вообще знал о Лене?  Да ничего!  Демонстрировал свою эрудицию и отслеживал ее у нее… тешил тщеславие и эстетствовал…

   А кто ее муж, чем он занимается?  Даже как зовут не знал и почему у них такие странные отношения. 

   Сам факт смерти Лены воспринимался неоднозначно.  Вернее, он не воспринимался, как факт.  Скорее всего, причиной был шок, потому что стоило только мысленно вернуться к этой теме и мысли сразу же начинали течь лениво и отстраненно.  А еще – практично.  Инкриминировать ему доведение до самоубийства никто не смог бы даже при очень большом желании.  Он обставлялся уже неосознанно, просто в силу профессионализма и опыта, потому и последнюю встречу назначил в людном месте и постарался провести ее максимально деликатно – с цветами, в спокойной обстановке и беседуя ровно и доброжелательно.

   Понять ее поступок даже не пытался – слишком плохо знал ее.  К тому же сейчас у него уже были причины подозревать ее в некоторой неадекватности – когда настолько кардинально сбиты понятия «хорошо» и «плохо», «правильно» и «неприемлемо», это о чем-то говорит.  И еще это ее неестественное спокойствие… оно должно было насторожить его тогда.  Если бы он беспокоился о ней.

    Так что по этому поводу он не заморачивался. Тогда почему так среагировал?  Почему-то он связывал два эти события – известие о смерти Лены и свою болезнь.