– А почему сейчас?
– Точно не знаю. Зеленый-Один говорит, что слишком они хорошо организованы. И что им должен кто-то помогать.
Она имеет в виду – кто-то, у кого есть деньги. Нет, не просто деньги, еще и влияние, и образование. Кто-то… из благородных.
– Из какого Дома? – спрашивает Дождь.
Лиловая-Два опять мотает головой, но на этот раз медленно, испуганно и недоуменно.
9. Фэритас
Feritās ~ātis, ж.
1. (о животных) дикость
2. (о людях) грубость
Я смотрю в окно, лежа в новой постели. Мне досталась целая комната. Восход над особняком Дравика искусственный, розово-золотой с зеленым, его проецируют на гладкий горизонт оси, где живут благородные, но он все равно прекрасен. Теперь понятно, почему мать хотела, чтобы я когда-нибудь увидела его.
Я открываю виз и ставлю таймер на одну минуту. Обхватываю себя руками, вызывая призрак воспоминаний об объятиях. Сжимаю руки еще сильнее. Мать никогда не увидит восход – об этом позаботился мой отец.
И попытался сделать так, чтобы не увидела и я.
Десять. Девять. Восемь…
Неужели он так ненавидел меня?
Семь. Шесть. Пять…
Шрам на ключице пульсирует. Нет.
Четыре. Три. Два…
Если бы он ненавидел нас, если бы любил… если бы испытывал к нам хоть какие-то чувства, он пришел бы и сам убил нас.
Один.
Слезы вытерты. Ступни на холодном мраморном полу.
В коридорах особняка тихо и пусто, в блеклом солнечном свете кружится пыль. Не движется ничто, кроме меня. Ничто не дышит, хотя великолепные семейные портреты, статуи и золоченая мебель почти кричат о роскошной жизни. Среди этой зловещей безжизненности я смотрю на портрет зеленоглазого мальчика, слабо улыбающегося пустоте, которая его окружает, пустым костям. Лунная Вершина не гробница, а скелет, давно покинутый огромным чудовищем. Вдруг по коридору проносится ветерок, и я словно примерзаю к полу: откуда-то тянет теплым благоуханием выпечки. Должно быть, рядом кухня. Если закрыть глаза, можно почти ощутить вкус – вкус хлеба, смеха и нежности.
Пока все не кончится.
Мои требования, согласно договору, следующие:
Первое – в течение двадцати четырех часов после моей победы в поединке один из семерых должен умереть, а Дравик предъявить мне на виз доказательство причастности умершего к убийству матери. Второе – он не потребует от меня ничего, кроме верховой езды. И третье – после завершения Кубка Сверхновой он обеспечит мне безболезненную смерть.
Дравик выдвинул лишь одно требование: кто бы ни спросил у меня, кто я такая, я обязана называться полным именем – Синали фон Отклэр.
Потому что теперь это и есть мое имя.
На визе Дравика, зависшем над полированным столом, накрытым для завтрака, отображается мое свидетельство о рождении. Имя «Синали Эмилия Уостер» заменено на «Синали фон Отклэр». Имя моего отца и мое соединились. Я швыряю в голограмму стаканом с водой, который попадается мне под руку, и она гаснет, осыпаясь дождем голубых пикселей. Дравик даже не поднимает глаз от яичницы и тоста, его волосы песчаного оттенка старательно зачесаны назад, белоснежный шейный платок накрахмален. Я занимаю место напротив него, вода растекается лужицей посреди стола.
– Как вы добились, чтобы регистратор родословных изменил его? – спрашиваю я.
– А как ты смогла убить своего отца? – невозмутимо парирует Дравик, и у меня чуть не вырывается ответ: угрозами и шантажом, ранами и наркотиками – чем угодно. Если надо было, я замолкала. Если требовалось, умоляла. Терпела побои, наносила побои и наблюдала за побоями, словно со стороны, выйдя из своего тела, лежащего на постели, но ничего подобного я не говорю.
Дравик жизнерадостно улыбается, поднося к губам чайную чашку.