Следующее, что я ощущаю, – мрак. Возможно, смерть.

Конец оказывается милосердным, окутанным ритмичным попискиванием. Я не могу пошевелиться. Мое тело, если оно у меня еще есть, кажется тяжелым, голова – еще тяжелее. Откуда-то доносятся негромкие голоса.

– …сроки восстановления?

– …месяцы в лучшем случае. Наномашинная терапия очень…

– А что… результаты ДНК?..

– …как вы просили, сэр.

Что-то мягкое ложится мне на лоб, голос раздается совсем близко от моего уха, спокойный, как гладь воды.

– До встречи на той стороне, храбрая девочка.

Я не храбрая. Просто держусь.

Мои губы не шевелятся, из горла не вылетает ни звука – я узница в собственном теле. Шорох шагов, щелчок, а потом мрак снова завладевает мной.

Аrānea ~ae, ж.

1. паук

Четырнадцать лет назад на той же космической Станции пять лет исполнилось четвертому ребенку.

Его, никому не нужного, оставили на чьем-то пороге сразу после появления на свет. У него волосы цвета золотой канители. И глаза цвета льда, устремленные сейчас на обшитый мешковиной манекен, а маленький кулак горит от зажатого в нем проекционного кинжала. Резкий оранжевый луч появляется, брызжа искрами из рукоятки, готовый нанести удар. Инструктор, единственная известная мальчишке замена отцу, матери и семье, кивает в сторону манекена.

– Убей.

И он убивает. Снова и снова. И каждый раз слышит сказанное ему: «неплохо». Каждый раз получает улыбку.

Мальчишка мечтает о семье, и, хотя она у него есть, в четырнадцать лет он убьет на глазах у дочери черноволосую женщину с добрым лицом, и это будет конец его прежней мечты.

И начало новой.

Abyssus ~ī, ж.

1. (греч.) бездна

Моя кожа оживает раньше, чем я: мягкие одеяла, пышные подушки, легкое движение воздуха в комнате. Я могу ощущать. Могу думать. Могу слышать равномерный писк.

Жива.

Я сажусь так стремительно, что игла вырывается у меня из запястья, я непонимающе таращусь на кровь, растекающуюся по коже. Хватаюсь за мамину подвеску, крестик из красного дерева, который ношу на шее, и на меня накатывает сначала облегчение, потом ужас.

– Нет, – шепчу я, – нет, нет, нет.

Это неправильно. Почему я не умерла? Я же управляла боевым жеребцом, произошло столкновение и… Срываю с себя простыни, писк сразу усиливается. Все вокруг белое, с запахом стерильности: больница, но не какая-нибудь, а шикарная, в районе для знати. Меня одели в белую рубашку и положили в эту комнату, похожую на кокон, – для чего? Чтобы я выздоровела? В этом нет смысла. Так я все-таки опозорила Дом Отклэров? Мою ДНК проверили? Я ничего не помню, и не помнить хуже, чем оказаться живой.

Сбрасываю ноги с кровати, пытаюсь встать, но падаю – далеко мне не уйти. Вход в комнату наверняка охраняют, но это моя жизнь, мне и решать. Я должна умереть. И ни единого острого предмета вокруг, нет даже зеркала, которое можно было бы разбить.

Я замечаю окно.

Шатаясь, тащусь к нему, и замираю, схватившись за подоконник, – я и не знала, что солнечный свет может быть настолько теплым. В открытом космосе он обжигает, в Нижнем районе его вовсе нет – он вытеснен смогом, гигантскими тенями конкурирующих церквей и голоэкранами, которые никогда не выключаются. Но здесь он ласковый, как объятия, будто я снова с Матерью.

«О, сердечко, надеюсь, когда-нибудь ты увидишь, как восходит солнце».

За дверью слышатся голоса – настоящие, не из памяти.

– Она очнулась!

Я бросаюсь на подоконник, и великолепие места, где живут благородные, обрушивается на меня во всей своей полноте – чистые пешеходные дорожки, зеленые кусты, яркие бутоны цветов, солнечный свет – пойманный, направленный и выпущенный на волю, выверенно расположенные здания вместо сбившихся в кучу лачуг. Вот как должны жить люди… вот как