К удивлению «дядек», нежный и слабый на вид Нарышкин легко перенес первые уроки езды, когда особенно ломили мышцы ног. А громадина Оболенский после занятий, на полусогнутых добирался до казармы и плюхался на койку. Так же, на полусогнутых, добирался до стойла в конюшне несчастный его жеребец.

Ежели бы Оболенский обучался один, то скорее всего послал бы к черту и Вайцмана, и своего папà, продолжая лоботрясничать дальше, но ему было стыдно выказать слабость перед молоденькими юнкерами. Стиснув зубы, он занимался шагистикой, ездой, делал фрунт и даже читал «Наставление» и уставы.

Через три месяца новобранцы усвоили рекрутскую школу и сдали экзамены барону Вайцману. Причем знания юнкеров Рубанова и Нарышкина он отметил как полные и отменные.

Папà Оболенского перед экзаменом сына подарил барону прекрасную золотую табакерку с немецким ландшафтом и толстой фрау на крышке, и поэтому, морщась от ответов огромного юнкера по «Наставлению», ротмистр все же засчитал экзамен и ему.

В середине июня лейб-гвардии Конный полк отбыл под Стрельну «на травку», и весь личный состав расположился по деревням вокруг Стрельны. На следующий день после экзаменов барон Вайцман приказал юнкерам и их дядькам верхами следовать к полку, а сам отбыл в отпуск в Ревель, оставив за себя поручика Вебера, тоже немца.

Дядьки за три месяца учебы отдохнули и поправились, особенно дядька Оболенского. Он славился в полку тем, что в любое время суток при первой возможности старался уснуть, не важно как: лежа, сидя, а на посту – даже стоя. Когда в выходные конногвардейцев отпускали в увольнение, то рядовой старшего оклада при императоре Павле, а ныне младший унтер Егор Кузьмин по-быстрому покупал бутылку, пирогов с печенкой – по копейке за штуку – и сломя голову, упаси бог потерять минуту, летел в казарму спать. Проснувшись, отхлебывал водки, закусывал пирогом и скорее снова засыпал; но при всем том службу знал отменно и по зубам от Вайцмана получал редко – и то не за служебные упущения, а за сонные глаза, в которых не было преданности и веселья.

Дядька юнкера Нарышкина, Антип, спать не любил. Главное его отличие – абсолютная честность! Он совсем не умел врать, и это-то при внешности, которой позавидовал бы любой шинкарь или судейский чиновник. Из-под низко нависающего, в колечко, чуба цвета воронового крыла глядели хитрые глаза, которые, спроси любого, могли принадлежать лишь прохиндею… и не простому, а прожженному, опытному и изворотливому. Во всяком случае, если он покупал на копейку пирог, а давал две, продавец с уверенностью знал, что солдат хочет его надуть, и недоверчиво крутил монету, решая, не фальшивая ли она, а затем томительно, со вздохом, гадая, на чем же он пролетел, отсчитывал сдачу и долго еще смотрел вслед кирасиру, охлопывая себя по карманам…

Душа Антипа очень страдала от такого недоверия: «Не по-христиански это», – думал он, тяжело переживая подозрительность со стороны купца или прохожего. И по званию он все был рядовой, несмотря на десятилетний срок службы. Ротмистр сомневался в присвоении ему унтерского чина: «На чем-нибудь непременно попадется!» – думал он.

Пока разбудили Кузьмина, получили дорожное довольствие, взнуздали коней и выехали, подошло время обеда.

Папà Оболенского за успешную сдачу сыном экзамена отвалил ему приличную сумму, и теперь деньги не давали покоя привыкшему к солдатскому быту князю.

– Даже Святую Пасху не праздновал!.. Всё уставы да выездка, – жаловался он.

Три юнкера ехали стремя в стремя, чуть сзади за ними бок о бок плелись на лошадях дядьки.

– Егорша! – толкнул дремлющего в седле Кузьмина Шалфеев, которому после казармы хотелось веселья и разговоров. – А ваши юнкера-то ничего, хоша и сиятельства… Простяги! – рассуждал он, зорко высматривая по сторонам начальство.