«Худенький какой! Одни косточки… – гладил Аким спину сына и прижимал его к своей груди. – Ради этого стоит жить!» – подумал – и тут увидел ее… Яркая, цветущая женщина робко улыбалась с крыльца, зябко кутая полный стан в белый вязаный платок. Чувство то ли страха, то ли досады промелькнуло в ее глазах, сменившись наигранной радостью.

– Черт-дьявол! – воскликнул он, с восхищением глядя на эту красоту, на густые светлые волосы и милый носик, даже сейчас, зимой, усыпанный чуть заметными веснушками: «Расцелую их все!» – замечталось ему.

Но какая-то неясная, смутная и неуместная тревога сдавила сердце, и стало тяжело в груди. На миг разноцветные круги в глазах скрыли милый образ… Но женщина уже шла ему навстречу.

«Вот было бы весело, коли потерял сознание…» – успел подумать он, заключая в объятия эту забытую, но такую изумительно притягательную женщину.

Он давно расстегнул шинель и просто с мальчишеским восторгом ощутил сквозь ткань сюртука не только ее грудь, но, как показалось ему, даже тугие комочки сосков. Губы его прижались к душистым, но каким-то жестким губам жены: «Совсем целоваться разучилась…» – с удовольствием отметил он, пытаясь поймать ее взгляд.

Испуганные и растерянные глаза женщины устремлялись то на ветви акаций, то на сына, но не смели встретиться с его взглядом, жадно вбирающим в себя ее стан, ее волосы, ее грудь – всю эту забытую, но такую желанную красоту.

– Да что же мы на морозе-то стоим? – прервала неловкое молчание нянька. – Эй, Данила, Агафон – вещи занесите, – распорядилась она. Расчувствовавшийся приезжий ямщик ухватил небольшой сундучок и, мечтая о стопке водяры, застучал сапогами по ступенькам крыльца. Одной рукой обнимая жену, а другой – сына, переступил Аким порог родного дома, и как будто никуда и не уезжал…

Те же вещи на тех же местах и та же легавая сука, радостно скулящая у ног, тот же стол и тот же диван… Сглотнув спазм, сдавивший горло, он широко перекрестился на такие знакомые с детства образа и понял, что дома, что наконец-то длинные дороги войны привели его в надежный, милый и ласковый родительский дом!

Под вечер разгулялась вьюга.

– Слава те Господи! – крестилась на образа Лукерья. – Вовремя приехавши, а то бы засыпало в дороге. Вона как метель разбушевалась… – не переставая креститься, прижималась вечно мерзнущей спиной к горячей печи.

Аким выглянул в окно: и правда, ветер бесновался, отыгрываясь на беззащитных акациях. Во дворе боролся с ветром Агафон. Вьюга кидалась на него голодным белым волком, стремясь свалить в сугроб, рвала с головы шапку, отгибала полы тулупа, беспрестанно забрасывая снегом.

Вздрогнув, в ознобе Рубанов передернул плечами и тоже прислонился к горячему боку печки. От весело потрескивающих дров и ровно гудящего огня, от теплой комнаты и знакомых с детства запахов, от поскрипывания половиц под ногами и мирного тиканья больших напольных часов покой и счастье наполнили душу, и неиспытываемая дотоле радость волнами омывала сердце. Влюбленными глазами смотрел он на жену, на ее руки, сложенные под грудью, на яркие до пунцовости от горячего чая пухлые губы.

Его сын, широко распахнув глаза, ждал все новых рассказов о кавалерийских атаках, о бесстрашных гусарах, о русских солдатах, встречавших француза в штыки. Время от времени Максим благоговейно прикасался к отцовским наградам. В который раз рассматривал знаки орденов Владимира и Анны, Георгиевский крест, любовался золотой шпагой с надписью «За храбрость», и в своих мечтах уже рубился с французами, скакал на коне впереди полка, и за подвиги сам император прикалывал на его грудь орден и награждал золотой шпагой.