– Это я, – услышала она голос Бена. – Хочу только узнать, как у тебя дела… Сама понимаешь, мы уже три дня ничего о тебе не знаем. В общем, я ничего от тебя не требую, но наши с тобой дети, они ведь не знают, что с тобой и как… Я стараюсь держаться как обычно, Алекс все воспринимает в штыки, а о тебе и вообще не спрашивает. С Сарой иначе, ну, в общем, ей ведь всего шесть… Понимаешь, Мириам, она все время спрашивает, когда ты приедешь, а скажи ей «в воскресенье», для нее это очень-очень далеко, даже если сегодня уже среда… Пойми, не обо мне речь, но не может же быть, чтобы тебя ничто не трогало… Ладно, надеюсь, у тебя все в порядке, отдыхай… Пока, до скорого…

Опасаясь, что мама предпримет еще одну попытку поговорить, Мириам отключила телефон. Она крепко прикусила губу и добрую минуту вглядывалась в морскую гладь, но так и не сумела вытеснить из сознания два услышанных сообщения. Ей вспомнилось, что, когда только-только начинала ездить в отпуск одна или с подружкой, она, бывало, звонила домой из телефонной будки на набережной какой-нибудь южной рыбацкой деревеньки, но лишь через несколько часов после того, как она слышала голоса домашних и рассказы родителей, она могла почувствовать себя так далеко, как до этого разговора.

Мириам встала, сбросила блузку и пошла к воде. Она оглянулась в сторону берега, лишь когда проплыла по заливу метров пятьдесят. Шезлонг, лежа в котором она прослушивала голосовую почту, издалека выглядел нелепо маленьким и заброшенным, несколько мальчишек на пляже играли в волейбол у сетки неподалеку от паромной пристани, террасы вдоль променада были почти безлюдны.

В первую очередь назойливость тех сообщений заставила ее сейчас выругаться во весь голос. Она ушла с головой под воду, а когда вынырнула, зажала уши холодными мокрыми волосами и выругалась снова. Сообщи, как ты там.

– Нееет! – крикнула Мириам. – Не сообщууууу!

С возрастом мамин голос приобрел неестественное мелодраматическое звучание, в нем теперь постоянно слышались плаксивые, обиженные нотки, словно надо срочно исправить якобы совершенную несправедливость и говорить об этом можно только шепотом и опустив глаза. «Может быть, я слишком много требую», – сказала она несколько лет назад, когда речь зашла о планах на рождественские праздники. С тяжелым сердцем Мириам тогда предупредила, что в этом году один-единственный раз поедет с Беном и детьми на Канарские острова и потому на второй день праздника, как было по традиции принято до сих пор, они не приедут в Арнем на обед.

На обратном пути она берегла дыхание, гребла медленно и широко. В общем, я знаю ваши дела. Она проклинала Бена, который проболтался теще; или, может, вовсе не проболтался, а сознательно решил вовлечь ее маму в недавние события.

Мысленно она услышала его голос. Вполне приличный голос, как и всегда. Не придраться, не покритиковать. Не может же быть, чтобы тебя ничто не трогало, – в этом голосе не было осуждения, скорее он звучал грустно и заранее успокаивал, на случай возможного срыва.

Безупречный голос. Принадлежащий исключительно благожелательному человеку.

Она еще раз-другой громко выругалась, когда обтиралась полотенцем. Опустошенная, и голодная, и обессиленная, как после долгого перелета со множеством промежуточных посадок. Доброта ее мужа была одновременно и его силой, и его слабостью. Когда-то Мириам попыталась поделиться этими размышлениями с Лаурой, та долго смотрела на подругу, а затем сказала, что большинство женщин пошло бы на преступление ради такого надежного мужчины, как Бен. Потом она принялась перечислять все его добродетели и привлекательные качества, однако Мириам не могла отделаться от ощущения, будто Лаура расхваливает преимущества очередной ипотеки, ее и закрывать-то вовсе не надо, выплачивай лишь проценты.