Ириньица вскочила, поклонилась боярину, отряхнулась, пошла за ним. Шли переходами вдоль стенных коридоров, вышли во Фролову башню. В круглой сырой башне в шубах, с бердышами, с факелами ждали караульные стрельцы.

– Мост как?

– Спущен, боярин!

Киврин отдал фонарь со свечой стрельцам.

Пришли в пытошную. В башне на скамье у входной двери один дьяк в красном. Ириньица поклонилась дьяку. Дьяк встал при входе боярина и сел, когда боярин сел за стол. В пытошную пришли два караульных стрельца – встали под сводами при входе.

– Стрельцы, – сказал Киврин, – впустить в башню одного только заплечного Кирюху!

– Сполним, боярин.

– Дьяк, возьми огню, проводи жонку к лихому…

– Слышу, боярин.

Дьяк снял со стены факел, повел Ириньицу.

Боярин приказал стрельцам:

– Сдвитьте, робята, дыбные ремни на сторону, под дыбой накладите огню.

Боярин вышел из-за стола, кинув на стол колпак, подошел к пытошным вещам, выбрал большие клещи, сунул в огонь.

Один из стрельцов принес дров, другой бердышем наколол, разжег огонь на железе. Рядом, в пустом отделении башни, взвыла голосом Ириньица:

– Сокол мой, голубой, как они истомили, изранили тебя, окаянные, – в чепи, в ожерелок нарядили, быдто зверя-а?!

Боярин пошел на голос Ириньицы, встал в дверях, упер руки в бока. От пылающего высокого огня под черной однорядкой поблескивали зеленые задники сапог боярина.

Ириньица шелковым платком обтирала окровавленное лицо Разина.

Сонным голосом Разин сказал:

– Пошто оказала себя? На радость черту!

– Степанушко, сокол, не могу я – болит сердечко по тебе, ой болит! Пойду к боярину Морозову, ударю челом на мучителей…

– Морозову? Тому, что в солейном бунте бежал от народа? Не жди добра!

– К патриарху! К самому, государю-царю пойду… Буду просить, молить, плакать!

– Забудь меня… Ивана убили… брата… мне конец здесь… вон тот мертвой сатана!

Разин поднял глаза на Киврина. Боярин стоял на прежнем месте, под черным зеленел кафтан, рыжий блик огня плясал на его гладком черепе.

Ириньица, всхлипывая, кинулась на шею Разину, кололась, не замечая, о гвозди ошейника, кровь текла по ее рукам и груди.

– Уйди! Не зори сердца… Одервенел я в холоде – не чую тебя…

– Ну, жонка, панафида спета – пойдем-ка поминальное стряпать… Дьяк, веди ее…

Ефим отвел Ириньицу от Разина, толкнул в пытошную.

– Поставь огонь! Подержи ей руки, чтоб змеенышей не питала на государеву-цареву голову…

Ириньица худо помнила, что делали с ней. Дьяк поставил факел на стену, скинул кафтан, повернулся к ней спиной, руками крепко схватил за руки, придвинулся к огню – она почти висела на широкой горячей спине дьяка.

– А-а-а-ай! – закричала она безумным голосом, перед глазами брызнуло молоко и зашипело на каленых щипцах.

– О-о-ой! Ба-а… – Снова брызнуло молоко, и вторая грудь, выщипнутая каленым железом, упала на пол.

– Утопнешь в крови, сатана! – загремел голос в пустом отделении башни.

Впереди стрельцов, у входа в пытошную, прислонясь спиной к косяку свода, стоял широкоплечий парень с рыжим пухом на глуповатом лице. Парень скалил крупные зубы, бычьи глаза весело следили за руками боярина. Парень в кожаном фартуке, крепкие в синих жилах руки, голые до плеч, наполовину всунуты под фартук, руки от нетерпения двигались, моталась большая голова в черном, низком колпаке.

– Боярин, сто лет те жить! Крепок ты еще рукой и глазом – у экой бабы груди снял, как у сучки…

Киврин, стаскивая кожаные палачовые рукавицы, вешая их на рукоятку кончара, воткнутого в бревно, сказал:

– У палача седни хлеба кус отломил! Ладно ли работаю, Кирюха?

– Эх, и ладно, боярин!

Ириньица лежала перед столом на полу в глубоком обмороке – вместо грудей у ней были рваные черные пятна, текла обильно кровь.