На улицах разгорались гулянья. Друзья и соседи собирались кучками, появились цитры, бубны и барабаны, играла музыка. Люди пели и танцевали. В ожидании завтрашнего организованного праздника веселились стихийно, но не безудержно. В старом городе было непривычно многолюдно. Даже в парсийском храме было многолюдно.

Оказавшись внутри, Мельхиор увидел две дюжины прокаженных и Паласара, который рассказывал какую-то чепуху про охоту на дракона и в то же время возился с их язвами. Женщины отмыли храм, и теперь он выглядел даже уютно. Откуда-то разжились шестью большими корзинами свежих лепешек, которые источали дивный аромат, и большим кувшином козьего молока. Завидев волшебника, Паласар вскочил:

– Что? Как шах? Мы побеждаем?

– Забудь шаха. Он обрек город на истребление, – раздраженно отмахнулся Мельхиор и присел на алтарь.

– Как прежде обрек всех нас, – влез, говоря за прокаженных, Хафар.

«Его не хватало», – подумал Мельхиор, вслух же сказал:

– С вами нигде не церемонятся. А вот принести в жертву целый город, целый народ – это за жизнь встретишь раз или два.

Хафар недовольно фыркнул, мол, дела до тех, кто наверху, нам нет, и отошел.

– Спустимся, – предложил волшебник Паласару, – есть предложение.

Крутые ступени окончились подозрительно быстро. Паласар, справедливо полагая, что чем глубже, тем безопаснее, предпочел бы, чтобы лаз был вдвое длиннее.

– Великий шах под чарами? – спросил рассказчик историй, когда начались катакомбы.

– Он под проклятием непроходимой тупости, что в наши дни одолевает всех тиранов, как семейное безумие.

– Не Соломон.

– Не то слово.

– И так ли велика опасность?

– Он нашел себе приспешников, которые обратятся к силам древнего бога. Его достанет, чтобы сровнять город с пустыней целиком. Это они и хотят сделать, если верить их словам.

– Зачем шаху уничтожать свой город?

– Конец света в пределах одной провинции. Он грезит построить на жертве новую империю, новую религию. Записал себя в пророки.

– Боюсь, мудрейший, учения о конце света не моя сильная сторона. Эсхатологии так и не нашлось подходящей грани на камне моей души.

– Разве тебе не кажется, что чувство конца света так или иначе живет в каждом человеке?

– Так или иначе оно, может быть, и живет. Я нахожу, что это чувство можно сравнить с влюбленностью, которая приходит и уходит. Вот подойдет к тебе влюбленный дурак, у которого все на лице аршинной тушью написано, и говорит с убежденностью: «Я влюблен!» Ну хорошо, думаешь, замечательно, а я-то через каких монахов тут примешан? Я понимаю людей, когда они говорят мне о светопреставлении, гибели всего сущего, новой кальпе или новой юге. Порой это даже интересно. Чего я не понимаю, так это почему – на каком таком трехслоновом основании! – все эти проповедники и глашатаи хотят, чтобы я вдруг зажил как-то по-другому да по-ихнему. Я в их концесветие не лезу, а они с ним позволяют ко всем лезть, да порой еще как. Им же всем от тебя что-то надо! Пусть они сто раз правы. Разве это для меня что-то меняет? Ничего. Ровным счетом ничего, сколько бы я об этом ни думал.

– Сегодня речь не о нас, а в Андзоре это чувство течет очень живо. Про то, что в преддверии конца света всем его адептам несуразно много надо, – это ты прав.

– И ничего нельзя сделать?

– Я думаю. Я думаю. Им нужно закончить сложный ритуал. Когда-то, в прошлый раз, им случалось ошибаться, я подслушал. Значит, что-то можно. Для начала убрать как можно больше людей из города. В открытой битве я серолицым не соперник – от шестерых едва ноги унес. Что шестеро донесут, трое дотащат, да один не выволочет. Хитростью попробуем. Помогут нам прокаженные?