Получив нагоняй, Паласар притих и не спросил, о каких катакомбах идет речь. Бегло оглядевшись по сторонам, Мельхиор не заметил ничего интересного, узоры на стенах и остатки фресок с ним не разговаривали. Его не заботило, что они могли рассказать. Наверху ровным счетом ничего. Значит, надо спускаться под землю.

– Нам туда, – указал волшебник на узкий проход, уводящий куда-то вниз.

– Туда? – переспросил Паласар. – Там темно, а у нас ни лампы, ни факела.

– Не говори, что ты еще и в темноте не умеешь видеть, – усмехнулся Мельхиор.

– Совсем не умею, – растерялся Паласар. – Вообще я много чего умею – например, седлать верблюда и переводить с персидского. Готов без ложной скромности заявить, что после некоторой тренировки у меня получилось бы делать и то и другое одновременно, но вот умения видеть в темноте и дышать под водой мне с детства не давались.

– Держи, ездок на верблюдах! – волшебник бросил Паласару перстень. – Поверни кольцо на седьмой месяц, и будет свет.

Замысловатый перстень оказался в руках Паласара. Пока рассказчик историй изучал хитроумную магическую штуковину, Мельхиор исчез в черном проеме. Паласар услышал его шаги по лестнице. Лестница – это хорошо. Парсы – молодцы, удосужились построить лестницу, с них станется оставить грубо прорубленный в стене лаз. Времена тогда были не то что сейчас.

Однако чем глубже уходила лестница, тем круче становились каменные ступени, и пропорционально их растущей высоте ухудшалось мнение Паласара о парсах. Волшебный перстень на руке светил достаточно ярко, однако, чтобы не сверзиться с лестницы, приходилось обеими руками упираться в стены, поэтому чаще всего перстень светил рассказчику историй прямиком в левый глаз, что нисколько не помогало древним парсам вернуть утраченное расположение Паласара.

Лестница кончилась узким проходом, который вел в небольшое, два на два человеческих роста, подземелье. В нем, ковыряя ногтем клинопись на стенах, дожидался спутника съедаемый нетерпением Мельхиор.

– Так вот о каких катакомбах ты говорил, – понял Паласар.

Из четырехугольной комнаты уходили четыре узких хода. По одному они пришли, оставалось три.

– Ты знаешь, что тут написано? – продолжил рассказчик историй, указав на стены.

– Я даже не знаю, какой это язык, – грустно ответил Мельхиор, так как понял, что захлопнуть рассуждения Паласара о древних народах можно, разве что залив ему в горло жидкое золото, но Мельхиор боялся, что даже эта жестокая парфянская казнь может стать для рассказчика историй не наказанием, а лишь новой темой для обсуждения.

– Весьма обидно, но я тоже, – сознался в неведении Паласар. – Подозреваю, что сарматский, но для него нетипично…

Мельхиор не узнал, что нетипично для сарматского языка, потому что в одном из ходов мелькнул свет, который заставил Паласара прервать разъяснения. Блики колыхнулись на стенах и исчезли. В тишине товарищи услышали тихие удаляющиеся шаги.

– Теперь ты иди первым, – предложил Мельхиор, и Паласар, вздохнув, протиснулся в узкий лаз.

Через несколько шагов он снова различил на стенах отсветы чужого фонаря и почувствовал запах горящего масла. Присутствие за спиной Мельхиора придало рассказчику историй уверенности, и он бесстрашно преследовал ведущий в ловушку отблеск чьего-то фонаря. Скоро он увидел конец лаза, за которым было еще одно маленькое, не больше первого, подземелье. Паласар вылез из каменной кишки, пробитой парсами, и обнаружил, что лаз привел его в тот же каземат, где он изучал надписи на стенах.

У стены, держа в руках фонарь, стоял наглухо завернутый в холщовую одежду прокаженный. Вслед за Паласаром из лаза выбрался волшебник.