Чтобы разговорить Кларенса, она спросила, много ли у него работы, хотя знала, что ее крайне мало.

– Нет, – мрачно ответил он и надолго умолк. – Я вообще не знаю, что здесь делаю. С самого Дюнкерка Бюро словно замерло. Инчкейпу всё равно, конечно. Он мало этим занимался. Что нам было пропагандировать, кроме эвакуации с Нормандских островов и потери Европы?

Он горько рассмеялся.

– А как поляки?

– Практически все уехали. Я сам лишил себя работы.

– Так почему бы вам не вернуться в университет? Гаю нужна помощь.

Кларенс вздохнул. Она легко могла представить выражение виноватой тоски на его лице.

– Ненавижу преподавать. А со студентами мне скучно до зевоты.

– Так что вы будете делать?

– Не знаю. Попробую заняться дешифровкой в Миссии.

– Я думала, вы презираете Миссию и всех ее сотрудников.

– Надо же чем-то заняться.

Шагая по узкой дорожке, Кларенс старательно выдерживал дистанцию между ними, неубедительно изображая отчуждение. Гарриет так хотелось отвлечься хоть чем-то, что она готова была первой сделать шаг навстречу, однако она сдержалась. Такой романтик, как он, никогда не удовлетворился бы банальной дружбой, которую единственную она могла ему предложить.

Они подходили к воротам. С дороги уже доносился шум. Кларенс замедлил шаг. Теперь, когда он наконец заговорил, ему не хотелось покидать безопасное пристанище и выходить на улицу, где все вечно толкаются и перебивают.

Он вновь вздохнул, повторил: «Не знаю!» – и принялся блуждать по метафизическим эмпиреям, где обитали самобичевание и самоуничижение.

– Насколько проще, должно быть, живется, если в человеке есть та крохотная мелочь, которая делает его скорее маниакальным, нежели депрессивным!

– Вы думаете, всё дело в химии?

– Разве нет? Что мы такое, как не простое сочетание элементов?

– Нечто большее, на мой взгляд.

Не желая оставлять частную тему ради общей, он продолжал:

– Правда кроется в том, что я всю жизнь чем-то недоволен. От этого я и умру. Впрочем, я уже умираю. Когда уходит желание жить – это начало смерти.

– Все мы умираем, – нетерпеливо бросила Гарриет.

– Некоторые очень даже живы – посмотрите хотя бы на Гая.

Они оба взглянули на Гая, белая рубашка которого мелькала где-то впереди. До них донесся его голос. Он оседлал любимого конька: страдания крестьян, страдания всего мира. Страдания, которые продолжатся и после того, как не станет самого Гая, подумала Гарриет. Услышав слово «Россия», она улыбнулась.

Кларенс тоже услышал его и неодобрительно спросил, словно раньше никогда не думал об этом:

– А откуда вообще у него такая любовь к России?

– Видимо, ему нужно во что-то верить. Отец его был старомодным радикалом. Гая вырастили свободомыслящим, но темперамент у него религиозный. Поэтому он верит в Россию. Очередной домик для детей где-то в голубом небе.

– Именно это психологи называют бунтующим сыном бунтующего отца, – заметил Кларенс.

Эта мысль оказалась для Гарриет внове. Она готова была обдумать ее позднее, но ей неприятно было слышать, что Кларенс так легко налепил на Гая ярлык.

– Всё гораздо сложнее, – ответила она.

Возможно, всё действительно было сложнее. В детстве Гая фабрики и шахты бездействовали, и большинство известных ему мужчин – включая его отца – сидели на пособии. Он наблюдал, как его отец, образованный человек, имеющий профессию, опустился и впал в отчаяние, и заболел от этого отчаяния, и стал окончательно нетрудоспособен. Гая возмущала напрасная трата человеческих жизней, и он увлекся политикой пустошей и благополучием пострадавших.

– Дэвид такой же, – раздраженно продолжал Кларенс. – Оба верят, что жизнь можно исправить диалектическим материализмом.