и поплевать через плечо.
Пастораль с продолжением
(поэма о судьбе)
Белела в овраге овечка —
была одинока она.
А солнце палило, как печка,
уж лучше б светила луна.
Скотина отбилась от стада —
практически стала ничья…
В то время маркиза де Сада
читал пастушок у ручья.
Уйдя от служебной рутины
в какой-то душевный провал,
он видел такие картины,
какие маркиз рисовал,
и что-то оточенным ногтем
на книжных полях помечал.
Не пахло ни сеном, ни дёгтем,
никто не кричал, не мычал…
Но слышались звуки канкана,
и пахло «Клико» и «Клима».
В то время при виде капкана
овечка сходила с ума.
В спасение больше не веря
и мучаясь чувством вины,
ждала она дикого зверя,
суда, нищеты и войны.
Хотя пастушок о пропаже
не ведал в альковном бреду
и так утомился, что даже
не дунул в пастушью дуду,
вовсю закудахтали куры,
корова сказала: «Му-му»,
когда сексуальной культуры
пришло пониманье к нему.
Очнулся – какая досада…
Метнулся туда и сюда,
дошел до вишнёвого сада —
нигде не нашёл ни следа.
А впрочем, он встретил пастушку,
причём – не у всех на виду.
Она выбивала подушку
в том самом вишнёвом саду.
Пастушка была не простушка,
и, кстати, пригожа собой
(получше, чем та потаскушка
с обложки журнала «Плейбой»),
достаточно знала о Фрейде,
чтоб девичьи сны толковать,
немного играла на флейте,
могла и коня подковать.
Пастушка любила подружку,
в аспекте, признаться, плохом.
Подружка попала в психушку,
себя возомнив пастухом.
А наша грустила сначала,
но время врачует беду,
она, безусловно, скучала
до встречи в вишнёвом саду.
Гусак зашипел на заборе,
затренькали перепела,
когда пастушковое горе
всем сердцем она приняла.
Бороться с лихою судьбою
согласна была на износ,
и как-то пополнить собою
разлаженный биоценоз.
Но, как настоящая леди,
себя «удержала в узде»:
сперва поиграла на флейте
(и он поиграл на дуде),
затем почитала де Сада
в тени на душистой траве…
и всё же сказала: «Не надо»
(позднее минуты на две).
Теорией слабо владея,
вертелись, как пух на ветру…
но в принципе, садоидея
обоим пришлась по нутру.
Они-то учиться любили
и не почитали за труд,
а из принадлежностей были
аркан да пастушеский кнут.
Когда пастушок и пастушка
вовсю принялись за своё,
вполне пригодилась подушка
(и кое-какое белье).
Сочли искушенные козы,
что грезится им наяву,
поскольку подобные позы
увидишь не в каждом хлеву,
индюшка почти обалдела,
глаза закатил петушок…
А вскоре ещё одно дело
вполне завершил пастушок:
не став исключеньем из правил,
овечку уже не спасал —
в отчётности цифру исправил,
а мясо и шкуру списал.
Он помнил её, но отчасти,
а чаще и не вспоминал,
отдав своё прежнее счастье
не больше чем за номинал;
забыл, как, сгорая от страсти,
любезности ей говорил,
цветы, сигареты и сласти,
духи и расчёски дарил;
как, словно наевшись дурману,
она отвечала – и во
всех смыслах – почти как барану,
что был у неё до него…
В то время овечка гадала —
куда же исчез пастушок,
и без аппетита глодала
довольно сухой корешок,
ещё размышляла о чём-то
бараньей своей головой,
а также какого-то чёрта
припомнила план годовой:
«А может быть, к этому часу
(такое бывает, увы)
пришла разнарядка по мясу,
и ей не сносить головы?»
Решила она затаиться,
пока не случился погром,
привиделась ей заграница —
очнулась уже за бугром.
Её журналисты встречали,
выпрашивали интервью,
ещё предлагали вначале
участвовать в телеревю.
Любовь обещали до гроба,
фиктивный, но выгодный брак…
Глядела несчастная в оба —
ей всюду мерещился враг.
Не веря в бесплатную дружбу,
она отвечала: «Ни-ни»,
зато поступила на службу
в один из престижных НИИ.
Знакомьтесь с овечкою Долли —
бессменная эта овца
земной не покинет юдоли,
наверно, уже до конца.
Раскинется стадо широко,
где каждый, подобно тебе,